Постовой явно опешил, нерешительно сделал шаг в нашу сторону и снова застыл, как бы раздумывая: а не послышалось ли? Что-то решив, неспешно, точно прогуливаясь, направился к нам. Постукивая жезлом по голенищу, он приближался, шел небрежно и вразвалку, покачиваясь сытым телом. Я впился в зеркало; так, «походкой с комплиментом», помнится, приближался ко мне в далекие пионерские годы зловещий Фока, коневод таганской шпаны, почти бандит, которого часто видели у пивнушки с настоящими взрослыми уголовниками. Тогда плата была невысока – вывернутые карманы и синяк под глазом.

Да, он задержался взглядом на номерном знаке. Да, номер произвел на него впечатление – шаг чуть замедлился, «комплимент» стушевался.

– Лейтенант Снегирев, – буркнул мент нейтральным тоном, оставляя себе свободу маневра в любом направлении. – Права и документы на машину предъявите.

– А в чем дело? – Я держал удостоверение наготове, но не показывал – рука тряслась безбожно.

– Проверка документов.

– Интересно. А на каком основании? Скорость? – Мой севший голос звучал неприветливо, почти грубо. – Техническое состояние? Машина числится в угоне?

– Проверка докумен…

– Да что ты мне тут долдонишь: «проверка документов»! – неожиданно заорал я. – Скучно стало, лейтенант? Делать нехера, да? Так и скажи – я пойму; ночь, лягушки квакают – тоска зеленая. Решил поразвлечься?

Гаишник растерялся. Меня понесло, впрочем, терять уже было нечего:

– Я тебя сейчас развлеку! Вместе с дежурным по городу! И с генералом Калгановым! Вот мы все вместе повеселимся – особенно ты! Лейтенант Снегирев!

Гаишник застыл, я тут же сунул в окно руку с красной книжицей, сунул ему прямо в нос. В этот момент по шоссе мимо нас, сияя точно болид, с грохотом и ревом промчался гигантский рефрижератор с надписью «Совтрансавто» по бесконечному борту. Горячий бензиновый дух хлестнул в лицо пылью, лейтенант ухватил пятерней фуражку, коротко матюгнулся. Скупо козырнув, он развернулся и торопливо зашагал в сторону своей сияющей хрустальной обители.

Я повернул ключ в замке зажигания, стартер обиженно заскрежетал – я пытался запустить уже работающий двигатель. Точно в дурмане, я включил левый поворот, вырулил на шоссе и вдавил акселератор в пол.

– Кто такой генерал Калганов? – Лариса подула в ладони, будто озябла.

– Калганов? – безразлично переспросил я, пялясь в освещенный круг летящего асфальта. – Понятия не имею.

Ровно в три ночи мы остановились перед воротами дачи.

Прошло шесть часов с начала этой грустной истории, самые страшные шесть часов в моей жизни. По крайней мере, я так думал тогда. Смертное причастие – оно ведь подобно потери невинности, обратного пути нет; ты обретаешь дар нового зрения, тело и душа наполняются новым тайным знанием, неведомым и страшным, о котором ты даже не подозревал. Крещение кровью, крещение смертью – но изменился не только ты, изменился весь мир; невинность потеряна раз и навсегда, ты отравлен, и отрава эта, как неизлечимая болезнь, как проказа, пребудет с тобой до могилы. Время лечит – банальная истина, но она не годится для тебя. Время тут бессильно. И проклятый яд даже в твой последний день будет так же горек, как и сегодня. Проживи ты хоть тысячу лет – он будет горек, этот яд. Горек, как полынь.

Я вышел, открыл ворота. Навесной замок не был защелкнут, лишь накинут, согласно нашему плану. Припер левую створку ворот кирпичом, припрятанным в траве, она всегда норовила закрыться. Загнал машину, вернулся, захлопнул ворота. Ночной воздух уже остыл, пахло сырой земляникой, от неподвижной тишины нежно звенело в ушах.

Июньская ночь коротка, заканчивалась и эта; высокое небо быстро светлело, колер теплел, точно кто-то в ультрамарин добавлял лиловой гуаши и тщательно размешивал.

Разворачиваясь у крыльца и подавая задом, нечаянно помял розовый куст. Впрочем, значения это уже не имело. После смерти деда за розами никто не ухаживал, они одичали, и вместо пышных благородных цветов на кустах теперь каждое лето распускался плюгавый шиповник. Я остановился у колодца и выключил мотор. Лариса неподвижно смотрела перед собой. После милицейского поста она не сказала ни слова, лишь кусала губы да сжимала до белых костяшек сцепленные руки.

– Иди в дом. – Я положил ладонь ей на колено. – Дальше я сам.

Она отрицательно помотала головой:

– Я с тобой. Нет, нет.

Спорить я не стал. Мы вышли из машины; вытащить мешок из багажника оказалось сложнее, чем туда его впихнуть. Лариса, чуть наклонив голову, стояла у колодца и наблюдала. От ее завороженной позы, от этого наклона головы – птичье любопытство пополам с детской невинностью – мне стало не по себе. Так в страшной сказке про оборотней из обреченной жертвы вытекает ее лучезарная, солнечная сущность, оставляя лишь угрюмый сосуд, скучную скорлупу, которая даже на вид лишь отдаленно напоминает ту, прошлую, живую.

– Принеси фонарик, – попросил я. – Пожалуйста. Там, в «теремке». В сарае, в смысле…

Фонарь мне был не нужен. Лариса покорно побрела к сараю, я проводил ее взглядом. Она ступала тихой, странной походкой, совсем не раскачивая руками. Я замычал, как от зубной боли, ухватил мешковину, дернул; ткань треснула, и в прореху высунулась рука. Грязная, в запекшейся крови, похожей на засохший речной ил, черный и шершавый, как кора мертвого дерева. Торопливо попытался запихнуть руку обратно; кисть, холодная, ледяная, казалось, была отлита из какого-то пластика и состояла из цельного куска: нет кожи, нет внутри плоти и костей, пусть и мертвых. Как гуттаперчевый протез, как рука магазинного манекена.

Только тут до меня дошла истинная суть обвинений против Микеланджело, даже не обвинений – вымыслов и сплетен, «сказок тупой, бессмысленной толпы», повторяя слова Сальери из пушкинской трагедии. «Пьета», выставленная впервые за год до начала шестнадцатого века, потрясла современников: молодому, неизвестному мастеру удалось воплотить в мраморе саму смерть: его безжизненный Христос – не просто обнаженная фигура, идеальная с точки зрения пластики и анатомии, это не фигура спящего или отдыхающего человека, его Иисус действительно мертв. Завистники из числа скульпторов и художников (эти-то прекрасно понимали, насколько мастерство юного флорентинца превосходит их скромные таланты) распустили слух, что Микеланджело убил натурщика и высекал своего Христа, копируя мертвое тело несчастного.

Мертвец вовсе не похож на спящего; глупцы, утверждающие это, скорее всего в жизни своей не видели мертвого тела вблизи. Труп принадлежит к неживой природе, покойник сродни камню, воде в луже, прелой листве под ногами. Фантастическая трансформация из живого в мертвое есть величайшая тайна природы; какая энергия делает живое живым? что это за энергия? откуда она приходит и куда исчезает? Труп подобен перчатке – банальное, но очень верное сравнение, – она еще хранит тепло руки, еще помнит игривую живость пальцев, целеустремленность движений и жестов – и вдруг, оброненная на мостовой, моментально переходит в разряд мусора. Равно как и тело, лишившись жизненной энергии, становится абсолютно никчемной обузой, невыносимой и пугающей, от которой пытаются отделаться как можно скорей. Скорей-скорей – сжечь, утопить, закопать, – и с глаз долой, как будто и не было! Мертвое по своей природе, по сути своей противно миру живых. Мертвое – это табу.