догорает свеча. Около 400 года эту идею развивает святой Августин; наряду с идеей о божественной природе Христа идея о конце света легла в основу новой христианской философии. Это, в свою очередь, привело к попыткам с опорой на библейский и другие церковные тексты определить возраст Земли, предугадать дату конца света, то, как именно он совершится и будет ли что-то после него.

В XVIII веке время секуляризируется. Однако, хотя его все реже связывают с Божественным замыслом, оно не утрачивает своей линейности. Большинство комментаторов упускало из виду, что изменение и движение – это два разных процесса. В конце концов, скажем, камень способен двигаться в определенном направлении, при этом не меняясь ни на йоту. По-настоящему выдающейся инновацией последних десятилетий XVIII века стало представление об изменении. Представление о переменах как, пожалуй, наиболее важной составляющей истории появилось в результате индустриальной революции. До того изменения были настолько медленными, что подавляющее большинство людей, погруженных в рутинные дела, их не замечали. Поколение за поколением жили на земле, иногда даже делили дом с домашним скотом. Они боролись за выживание и редко выезжали за пределы деревень, в которых родились. За исключением редких периодов благополучия или бедствий, уровень и продолжительность жизни не росли. Однако теперь они взлетели; по некоторым подсчетам, «темные сатанинские мельницы» лишь за два столетия работы увеличили глобальный доход на душу населения в тридцать раз[389]. Индустриализация радикально изменила и другие сферы, такие как работа, технологии, население, социальная среда, жизненные привычки, комфорт, путешествия, образование и здоровье.

Первыми ощутили эти изменения крупнейшие города Европы. Именно здесь располагались самые многолюдные заводы; именно здесь чаще всего встречались циферблаты и наручные часы, в которых в XVII веке появилась минутная стрелка. Вскоре они были уже у каждого уважающего себя буржуа. В последней четверти века только Великобритания каждый год производила 150–200 тысяч часов в год, в том числе на экспорт[390]. Часто на них гравировали фразу «tempus fugit» («время бежит»), как бы символизирующую новое понимание хода истории. Наполеон, как известно, больше заботился о времени, чем о пространстве. Пространство мы можем вернуть, потерянное время – никогда.

Потрясения были настолько глубокими и стремительными, что затронули даже обитателей самых удаленных уголков мира, блюдущих вековые традиции. Изменения происходили не только в Европе. По другую сторону Атлантики их вестниками стали Бенджамин Франклин, Томас Пейн, Томас Джефферсон и Джон Адамс. Все четверо входили в число тех, кто отвергал циклическое представление об истории в пользу линейного времени, направленного из прошлого в будущее. Не менее важным, особенно в долгой перспективе, было то, что XIX век был, по сути, веком империалистическим. Благодаря пароходам, паровозам, винтовкам и хинину европейцы смогли установить контроль и упрочить свою власть над другими континентами, и сотни тысяч человек столкнулись с инновациями, которые подчас навязывались им вопреки их желаниям.

Как писали в «Манифесте Коммунистической партии» (1848) молодые Маркс и Энгельс, буржуазия ниспровергла аристократию и стала господствующим классом. Теперь она строила глобальный рынок, в котором между собой были связаны все страны и регионы. Неустанно наращивая обороты, заводы производили целые мириады товара, которые и помыслить себе не могли предыдущие поколения. Глобальный рынок был под стать великим сооружениям, таким как египетские пирамиды, римские акведуки и готические соборы. Он снаряжал такие экспедиции, перед которыми меркли все переселения народов и Крестовые походы. И между тем этот рынок сметал все сложившиеся, укрепившиеся отношения и союзы вместе с древними, почитаемыми предрассудками и взглядами. Это происходило настолько стремительно, что некоторые из них, даже не успев изжить себя, морально устаревали.

Для темы нашей книги то, что в историю вошли перемены, невероятно значимо. Начиная с Древнего Вавилона и Египта вопросы, которые задавали шаманы, пророки, ворожеи, гадалки и прочие эксперты в этой области, всегда формулировались как «что, если». Царь тратил состояние, чтобы узнать у Пифии, что случится, «если» он вступит в войну с тем или иным противником. Купец спрашивал Нострадамуса, что случится, «если» он направит торговый корабль в тот или иной порт. А простой работяга может отдать скромные сбережения астрологу, чтобы тот рассказал, стоит ли ему жениться на возлюбленной и будет ли она ему верна. Предсказание могло быть хорошим или плохим, его можно было избежать, или оно было неизвестным. За исключением вопросов о конце света, довольно редко спрашивали, как именно станет выглядеть земное будущее и чем оно будет отличаться от настоящего.

Переосмысление истории в терминах изменений отражается и в литературе, прежде всего в утопической. Вслед за Августином средневековые авторы писали об утопических мирах, которые никак не соотносились с современностью. Начиная с «Утопии» Томаса Мора, написанной на заре XVI века, их местом действия становился какой-то еще не изведанный край. В ходе новых и новых экспедиций неизведанных территорий становилось все меньше, и основной фокус переместился в южную часть Тихого океана, где лежала полуфантастическая Terra Australis. Однако к концу XVIII века очертания Австралийского континента и его основные характеристики уже были хорошо известны. Эти пустынные земли были населены редкими странными животными и аборигенами, которых современники считали обреченными аду дикарями, даже не вполне людьми: все это не соответствовало представлениям о благословенном крае. Чем полнее становилась географическая картина мира, тем выше ценилось будущее – пространство, которое, оставаясь неизвестным, предлагало альтернативные сценарии развития общества – как счастливые, так и печальные (после Первой мировой войны).

Одним из первых разместил действие своей утопии в будущем французский писатель Луи-Себастьян Мерсье (1740–1814). Его роман «Год две тысячи четыреста сороковой» был опубликован в 1770 году и вскоре стал бестселлером в Европе. Он рассказывает историю некоего мужчины, который уснул, разгоряченный беседой с философом о бедах и несправедливостях современного Парижа. Проснувшись, он обнаружил себя в городе будущего, где все эти проблемы успешно решены. Таким образом Мерсье избавился от необходимости обосновывать свое видение будущего. Сто лет спустя американский журналист Эдвард Беллами использовал тот же ход в романе «Взгляд назад. 2000–1887» (1888). А годом позднее его повторил в своих «Вестях ниоткуда» английский писатель и художник Уильям Моррис.

Другим авторам этого было мало, и они пытались изобрести способы предсказания будущего. Прежде всего, самым популярным методом был поиск «трендов». Интересно, что слово «тренд» происходит от среднеанглийского глагола trendan – «поворачивать, катиться, вращаться, оборачиваться». Именно так его использует Чосер («rollen and trenden with Inne hym self») в своем переводе Боэция. В XVI веке слово начало обозначать движение в определенном направлении и лишь в 1880 году стало использоваться в современном смысле,