небе – ни единого облачка. Мы быстро позавтракали и загрузились в «пассат», не решив толком, куда ехать. На первом светофоре меня осенило: «Может, на Железный пляж поедем?» И папа ответил, что это отличная идея.

Мы приехали туда к двум, когда все нормальные люди сидят за столом. Мы пытались укрыться от ветра в этом уединенном уголке. Расстелили на песке покрывало, упали сверху, молча разлеглись на солнце – этакая горстка костей каракатицы – в приятном оцепенении, полные счастья, которое мы наконец заслужили.

Вскоре мы с Никколо разулись, сняли носки, джинсы и устроили забег к морю в трусах. Зашли по колено – и тут же выскочили: вода была ледяная. А песок теплый, и мы совали его друг другу в волосы, в рот, за шиворот. Мама с папой говорили о своем, улыбаясь нам издалека и поглядывая, как мы дурачимся. Чем и занимаются обычно с детьми нормальные родители, хотя мы уже были не совсем дети.

Думаю, это было лучшее Рождество в моей жизни. Оно даже, по-моему, залечило все предыдущие.

Вернулись домой мы такие голодные, что сразу же, в полседьмого, поужинали, просто распахнув холодильник и выгребая из него все, что есть: остатки вчерашнего, мясные нарезки, моцареллу, а потом добавили по два куска морковного торта каждому. Несколько раз прозвучали комментарии, что привкус у него странный, но в целом он хорош.

– Что ты туда положил, специю какую-то?

– Ну да, – весело ответил Никколо.

С тех пор как его взяли в «Вавилонию», он ощущал себя реализовавшимся. Отрывал билетики, наливал пиво и – как он сам любил говорить – получал деньги за то, что слушает Misfits живьем. Он собирался вернуться на несколько дней в Биеллу на «великий новогодний рейв». Снова сошелся со своей бывшей и сделал себе тату – ее имя на сердце дракона, – которая наконец-то, после сотни эскизов, стала реальностью. Никколо специально ждал рождественского вечера, чтобы показать ее нам. После ужина он поднялся из-за стола, снял майку, и папа выказал первую реакцию: легкое покачивание головой.

Дракон в красно-фиолетовых тонах, изрыгая пламя, тянулся наискось с левого плеча и хвостом уходил под резинку трусов. Мама, видевшая его не в первый раз, была в восторге. Я подумала, что это чересчур, но сказала, что красиво. Папа поправил очки на носу, напрягся, но смог лишь наморщить лоб и кивнуть.

Пока мы убирали со стола, мне показалось, будто я хожу по яйцам. Вообще все стали какими-то рассеянными: спотыкались, роняли приборы, смеялись без причины. И только когда мы уже перешли в гостиную и уселись на диване перед телевизором, собираясь смотреть «Пиноккио» в девять вечера, нас накрыло как следует.

Говорящий сверчок раскрыл книгу, начал рассказ о дождливой ночи, когда он проскользнул под дверь Джеппетто. И вдруг он уже был повсюду – мелькал по экрану, вещал с потолка. Папа, с недоверчивым видом придвинувшись к Никколо, спросил ошеломленно:

– Ты какого черта туда положил, в этот свой торт?

Глаза у него полезли на лоб, и он не мог ни рассердиться, ни вернуться в нормальное состояние.

– Наслаждайся путешествием, папа, – ответил Никколо – радостный, на пике эйфории. – Семь граммов сказочного суперсканка. – Он поцеловал кончики пальцев.

* * *

У Беатриче дома праздники проходили совершенно по-другому.

Как-то днем перед каникулами, когда у них никого не было, Беа позвала меня к себе, и я своими глазами увидела двухметровую елку – с белым напылением на ветках, всю в украшениях – и несметное количество гирлянд в гостиной и в саду. Я была ошарашена.

– Наверное, классно вы Рождество справляете, – сказала я.

Беатриче повалилась на диван, точно мешок, и вздохнула:

– Не особенно.

Потом позвала меня сесть рядом и положить голову ей на колени: хотела продемонстрировать, как хорошо она делает массаж.

– Каждый год она ставит одни и те же диски, – рассказывала Беа, совершая мелкие круговые движения у меня за ушами. – «Тихую ночь» и Паваротти. Чтоб они сгорели. Накануне мы все идем к Энцо, даже папа и Людо, а утром двадцать пятого встаем в семь утра, как в казарме. Вспомни самую неудобную одежду для дома – последнее, что бы ты надела. Так вот, мы должны это носить. Красный бархат, лоден, и это с бешеным отоплением, от которого мы тут как в сауне. Она выстраивает нас в гостиной у дверей, чтобы мы встречали родственников и улыбались. При том что половину из них она сама ненавидит. И мы должны через силу быть любезными, иначе мама нас убьет. Но за что?

Я слушала и думала, что мне бы понравилось иметь родственников: секретничать с кузенами, отвлекаться от родительских ссор с молодыми веселыми тетушками и дядюшками; вдыхать атмосферу большой семьи, где сообща управляются с тарелками, курсируя на кухню и обратно.

– Да, на кухне у нас Светлана, – отозвалась Беатриче, когда я поделилась с ней своими мыслями. – Жаль, что она не может провести праздники со своими детьми в Украине. С другой стороны, я этому рада, потому что хотя бы могу пойти к ней отвести душу, пока она готовит.

– Ну это ты преувеличиваешь! – засмеялась я.

– У нее там каппеллетти, лазанья, жаркое, и мне можно поклевать – честно, моя мать прямо так и говорит. За столом они с тетей Надей спорят, у кого дети самые красивые, самые хорошие, самые спортивные, самые умные, все в таком роде…

Мне нравилось слушать рассуждения Беатриче, ощущать ее пальцы на затылке, видеть, как она развенчивает идеальное семейство, которое я увидела на Феррагосто.

– Ты не представляешь, какой это ад – для всех, кроме мамы.

Должна признать, что симпатии к Джинерве Дель’Оссерванце я не испытывала. Она пригласила меня на обед, ввела в заблуждение, когда мы с ней познакомились, но потом не только не сдержала слова, но даже сказала Беатриче, что я похожа на бездомную. Сейчас я думаю, что она могла слегка ревновать. Потому что я в некотором смысле отнимала у нее дочь: Беатриче при любой возможности делала уроки у меня. А может, мать Беа всерьез боялась, что я помешаю строить ее великолепное будущее. Как же она ошибалась.

– Ты не поверишь, – продолжала Беатриче в тот день – а было это то ли двадцатого декабря, то ли двадцать первого, – но больше всего я ненавижу, когда мы начинаем фотографироваться. У мамы просто мания. – Она перестала массировать меня и потянула вверх, чтобы я села и слушала внимательно. – Мама все снимает сама – своим «Кэноном», который целое состояние стоит. И выдает восемь-девять пленок. На родственников отца она тратит три кадра – кое-как, наспех, только ради приличия, а вот на