кафедру в университете, а она в итоге пошла на фабрику. Что, впрочем, лучше, чем целый день сидеть дома и ждать, когда нужно будет забирать нас из школы.

Бас-гитаристка, исполняющая на сцене Led Zeppelin: от одной мысли у меня разрывается сердце. А та идиотская фотография разбила сердце моей матери.

– Я все могу вынести, но только не то, что ты всегда был влюблен в другую, – бросила она ему в тот вечер. – Слишком огромная ложь. Выходит, двадцать лет моей жизни – это сплошное вранье.

Папа взирал на нее ошарашенно, беспомощно. Ну как объяснить ей, что на самом деле ложь – то, что на фотографии? На его лице отчетливо читалось, что он бы предпочел влюбиться в Р., потому что с ней все было бы в сто раз спокойней. Но любовь зла – и вот вам очередное доказательство.

– Аннабелла, это просто студенческие глупости. Раз уж фотография столько здесь пролежала – значит, все это не важно. Видимо, она мне ее на память дала, откуда я знаю. Абсурд какой-то.

Но мама не желала его слушать. Р. сделала карьеру, а она никто, и это несоответствие давило слишком тяжким грузом. Вспоминая теперь, как она ругалась с фотографией, я провожу параллели. Мое противостояние с Валерией, и потом еще одно, несравнимо более серьезное, о котором в какой-то момент мне придется рассказать; я сознаю, насколько нелепыми были эти схватки за мужчину, разрушившие мою жизнь. Внутри нас – сплошные вопросы без ответов, сплошные жертвоприношения.

Мы не ужинали. Никколо вернулся поздно. Родители все еще ругались. Он спросил, что случилось, я рассказала. И он заявил, что пойдет и запрется в своей комнате, а то иначе что-нибудь сломает.

В полночь мы с братом встретились на кухне – ситуация для нас не новая – голодные до спазмов в желудке. Мама с папой ушли в одиннадцать, уехали на машине и все не возвращались. Дом погрузился в тревожную тишину.

– Я боюсь, что они больше не вернутся, – сказала я, поедая вместе с ним кексики Buondí.

– Не думаю, что папа способен на убийство, – ответил он. – Скорее уж наоборот.

Дальше я помню, что спала и без конца просыпалась. Меня выбрасывало из сна, я бежала на кухню и отодвигала штору в надежде снова увидеть «пассат», припаркованный под нашим балконом. В час, в два, в три. Ничего.

Они вернулись в шесть.

Послышался шум мотора, звон ключей, шаги в коридоре; дверь спальни открылась и закрылась, и я тут же пошла подслушивать.

Они говорили измученными голосами, точно до этого всю ночь орали, перекрикивая ветер на побережье. И в итоге все кончилось тем, что папа сказал (я это помню очень отчетливо):

– Элиза должна от тебя отдалиться. У вас нездоровые отношения, которые не дают ей взрослеть. Она должна общаться с другими, жить в спокойной обстановке, иметь какие-то стимулы, культурно расти. Никколо мы уже потеряли. Мы не можем потерять и ее тоже.

Услышав такое, я оцепенела; и закричала безмолвно: «Мама, нет! Не соглашайся, умоляю!»

Но мама ответила:

– Ты прав.

* * *

Наутро, в десять часов, я смотрела, как исчезает за зеленой изгородью «альфасуд», загруженный как попало, в спешке, с незакрытыми чемоданами, с грудой сумок за задним стеклом. Мама за рулем, Никколо рядом, и никого на заднем сиденье. Оторвавшись от окна кухни, я укрылась у себя в комнате, сжимая ее пижаму с сердечками.

– Ты не можешь! – кричала я перед этим, бросаясь между ней и раскрытым чемоданом на их супружеской кровати. – Не оставляй меня одну! Я еду с тобой.

Я вынимала из чемодана все, что она туда клала.

– Нет, – отвечала мама, глядя на меня с каменным лицом, означавшим, что обсуждения не будет.

Я выдернула у нее из рук ворох бюстгальтеров, швырнула на пол. И получила ее фирменную пощечину. Окончательную. Я с плачем забилась в угол, на стул, где папа всегда оставлял брюки. Но даже слезами невозможно было пробить ее намерение срочно вернуться в Биеллу.

– Ты остаешься! – крикнула она мне, словно обвиняя.

Единственное, что я смогла придумать для минимизации ущерба, – это стащить из-под подушки пижаму, в которой она спала несколько дней.

Закрывшись на ключ в своей комнате, я уткнулась носом в воротник – там, где ткань трется о шею. Сквозь застилавшие глаза слезы прочитала надпись на бирке: «Лиабель».

Была пятница. Я не болела, но в школу не пошла. Отец позвонил в университет, отменил занятия. Я не могла поверить, что мы остались с ним вдвоем. Было тепло, солнечно, некоторые еще купались. А я ощущала себя совсем чужой в этом доме в то утро. Что отец написал мне в дневнике, как объяснил мое отсутствие? Плохое самочувствие? Простуда? Мог он написать: «Упадок духа»?

Солнце заливало комнату, раздражая меня. Ремонт в доме напротив, соседи на балконе, прыгающие по изгороди дрозды – любое проявление жизни действовало мне на нервы. Пока я тянула вниз жалюзи, наконец-то осознала факт существования платана на заднем дворе. Забетонированный бессмысленный квадрат, втиснутый между двумя домами и выходящий на овраг, затянутый сеткой. Я миллион раз его видела, этот платан, но не обращала на него внимания: он был такой бесполезный. Я прикрыла дверку своего альтер эго, собственного внутреннего мира, словно желая затенить его. Зажгла свет, и энергосберегающая лампа залила комнату холодным сиянием. Почти бункер. То что надо.

Я осмотрела белый шкаф с розовыми ручками из романтического гарнитура для девочек, отделения «четыре сезона» по бокам кровати и сверху. Что мне делать со всей этой болью? Не внутри же держать – она разорвет мне горло. Я распахнула дверцы шкафа и принялась выгребать одежду. Свитера, рубашки, джинсы, все подряд. Открыла и выпотрошила каждый ящик: майки, трусы, пижамы. Когда выгребать было больше нечего, я взглянула на груду одежды на кровати и наконец обрела покой.

Я погрузила туда руку, наугад зацепила кончиками пальцев штанины комбинезона. «Молодец, Элиза, попробуй-ка найти куртку к нему». – «Хорошо, мама». Я снова запустила руку по локоть, нащупала что-то вслепую, выудила трусы. «Нет, не то, давай еще раз». Мне почудился фабричный запах. Я как будто воспроизвела освещение той огромной комнаты без окон. Радость субботних вечеров, проведенных в магазинчике при фабрике. Долгую охоту среди отрезов ткани, среди старых выставочных образцов, сваленных в корзины для рытья, как их называла мама.

Счастье в детстве я ощущала, в основном когда рылась в этих корзинах. И до сих пор, бывая в Биелле, паркуюсь у фабрики «Лиабель», делаю глубокий вдох и вхожу. Хоть мне и не нужно, беру детское