боди или шерстяную маечку в погоне за призрачным раем: я и мама вместе. Без папы, без Никколо, без мужчин. Неразделимые.

Беатриче как-то, будучи в грустном настроении, призналась мне, что для нее одежда – это нечто большее, чем маска: спасительное убежище. А еще одна дама – в возбужденном состоянии – говорила, что, когда открывает шкаф и подбирает себе одежду, комбинируя не соответствующие друг другу вещи, чувствует себя волшебницей, словно варит магическое зелье и творит чудеса.

Для отца одежда ничего не значит. Один из атрибутов жизни.

Для меня одежда – это скорее руки матери. Полотно времени, проведенного с ней.

Не знаю, сколько часов я в тот роковой день там провозилась, играя в корзины для рытья. Думаю, перешла все мыслимые границы, потому что папа стал стучать в дверь и говорить, что мы должны поесть, «несмотря ни на что», и что пришло время «поговорить». «Да? – подумала я. – И о чем?» Поглощенная тем, чтобы сохранить за собой безымянный лоскут, ощупать материю, оценить качество хлопка. Как на распродаже.

Отец настаивал, и в конце концов я открыла. Он округлил глаза при виде бедлама на кровати. Но мне не хотелось объяснять, а ему – спрашивать.

Вместе мы молча разложили все по местам.

12

Рождество 2000 года

Два с половиной месяца спустя, 23 декабря, в субботу, мы с папой молча сидели на скамейке у второго пути и слишком часто проверяли табло прибытия в ожидании «Интерсити» из Генуи.

Темно было, как ночью. Термометр рядом с аптечной вывеской показывал один градус. Возле четырех платформ царило некоторое оживление. Из кафе доносился запах горячей пиццы, и я вспомнила «Луччолу».

За железкой дети играли в футбол под светом фонаря. Вклинился женский голос из какого-то окна:

– Уже холодно, Тито, смотри, не вспотей!

Я подумала, что мама нам никогда так не говорила. Другие матери постоянно давали какие-то наказы, и я все удивлялась, как можно все это осуществить – стоять на месте, не бегать быстро? Как это – не потеть? Мама приводила нас в парк и предоставляла самим себе. «Идите, – говорила она, – дайте мне подышать». Ложилась загорать – и больше не глядела на нас, и не общалась с другими женщинами, погруженными в контроль и раздачу запретов. Возможно, предавалась мечтам, пока я качалась на качелях, а Никколо вовсю потел.

ИС 503, прибытие в 17:47.

Оставалось одиннадцать минут. Я боялась, что поезд вдруг как-то исчезнет или приедет, но без них. Не знала, куда деть руки, ноги, свою тревогу. Папа листал «Коррьере делла сера», и ему, очевидно, тоже было непросто. В каком качестве он видел себя, ожидая ее? Бывший муж, отец детей или тайный воздыхатель? Боялся ли и он, что в последний момент они передумали ехать?

Я и папа – самый скучный в мире семейный тандем. Но мы старались. Все последние дни, когда я приходила из школы, мы готовились: протерли пыль с книг, постирали шторы, заказали в рыбной лавке рождественский ужин, в кондитерской – кулич без свечей, которые мама не любила. Вместе мы серьезно потрудились, чтобы организовать предстоящие две недели и сделать их более-менее сносными, распределили спальные места.

– Где будет спать мама? – спросила я сразу.

– В моей комнате, – ответил отец. – Я могу спать на диване.

– Нет, – возразила я, – она спит со мной. А Никколо – в своей прежней комнате.

Отец покачал головой:

– Тебе почти пятнадцать, Элиза.

Да, только я не видела ее уже семьдесят восемь дней.

Было уже 17:39. Папа делал вид, будто читает прогноз погоды. Громкоговоритель объявил о задержке поезда – к счастью, не нашего. Я издалека узнала вывешенные в газетном киоске свежие номера подросткового журнала: раньше я иногда просила маму купить мне его, чтобы понять, что такое петтинг, о котором говорят все мои одноклассницы, или пройти тест на тип личности в зависимости от того, как ты красишься. Любишь тушь? Ты романтичная. Тональный крем? Неуверенная. Помаду? Решительная. Для меня эти страницы были словно трактат о подростковом возрасте, а мама всегда в итоге забирала журнал себе и делала тесты сама. Как же ей нравилось ставить галочки в клеточках и потом читать мне результат! «Я выгляжу неуверенной?» Как же мало мы знали самих себя.

В 17:44 я перестала смотреть на детей, пинающих мяч, на напряженное лицо отца, на улыбающихся, похожих на Лоренцо блондинов на обложках журналов. И повернулась на север. Вперилась взглядом в туннель, где скрывались пути, и принялась считать – один, два, три, – как в бессонные ночи, чтобы не утонуть в круговерти вопросов, воспоминаний, мыслей о том, что я не знаю, как мне выпутаться. Сто двадцать, сто двадцать один – и «Интерсити» проткнул фарами темноту. Зеленый нос, горстка грязных вагонов; обычный старый лязгающий состав. Но мне он казался нескончаемым и даже величественным. Как в самый первый раз, когда мы с мамой встречали поезда и она держала меня на руках – в восемьдесят седьмом или восемьдесят восьмом на станции в Биелле.

* * *

Я случайно, когда прибирала в ее комнате на виа Тросси два месяца назад, в середине октября, узнала, что мама – по паспорту Аннабелла Дафне Чони – с восемнадцати до двадцати двух лет играла на бас-гитаре в рок-группе.

Я не просто не подозревала об этом, а даже и вообразить такое не могла.

Если бы мне потребовалось кратко изложить ее биографию на основании того, что я сама лично видела и слышала от нее, я бы написала что-нибудь вроде: «Аннабелла, единственная дочь возрастных родителей, которые ни разу (по крайней мере, в присутствии внуков) не обменялись ласковым словом, выросла в Миальяно – второй в списке самых маленьких коммун Италии. Способностями не блистала, ничем не интересовалась и бросила учебу, чтобы выйти замуж, сбежать, создать новую семью – такую же безнадежную, как и старая».

Я представляю себе эти пронизанные скукой миальянские вечера в комнатке окнами на дорогу, воскресные дни на площади со сверстниками из церковного прихода. Чем они занимались – камни бросали? В государственную гимназию она не прошла; пробовала педучилище – с тем же результатом. Записалась в частный лицей, но до диплома не доучилась: в восемнадцать послала все к черту, бросила занятия, и родители потеряли над ней власть.

Бабушка Текла была ненормальная. В буквальном смысле. Второй человек, подтверждающий мои подозрения, что есть какая-то порча, какое-то проклятие, неизвестно кем насланное на женщин нашей семьи. Но дедушка Оттавио – учитель в начальной школе в соседнем городке – был еще хуже. Суровый и скаредный