пощупать слабеющий пульс. Скорбной улыбкой и словами утешения он провожает отбывающих на другой берег. С риском для жизни таскает лекарства из эсэсовской скудной аптеки. Эвипаном, снотворным, облегчает страдания людей, кричащих на своих койках, дает прямоугольные брусочки активированного угля пациентам с диареей. Но благодарности от нас не получает. Мы не испытываем ее ни к кому. Мы полностью равнодушны. Тем не менее люди его слушают и верят ему. Когда он не приходит, нам его не хватает.

По-настоящему я узнаю Фракаша только сейчас. За грохотом буров в Фюрстенштайне я не улавливал его речи. Его утешительная философия не производила на меня впечатления. Суть этой философии: если учитывать все переменные, выживание не обязательно лучший выход, а смерть – не обязательно худший. О политике он почти не разговаривает и не строит, как мы, воздушных замков относительно грядущего возвращения домой.

– Некоторый процент из нас окажется дома, – говорит он обычно. – Попадем вы или я в это число, по сути, не имеет значения.

Глядя на свои ладони, загрубелые и израненные, на свои пальцы, покрытые язвами и порезами, Фракаш добавляет:

– Одно я знаю точно – оперировать такими руками я вряд ли смогу.

– Дешевый цинизм, – возражаю я. – Я это я, и меня не интересует некое утопическое завтра, если мне не быть его частью. Пускай я эгоист, альтруизма это не отменяет. Вам-то легко говорить, у вас дома никого не осталось.

Фракаш – холостяк.

– Вы ошибаетесь. У неженатых мужчин тоже есть матери и отцы. Наверняка мои родители оказались в газовой камере.

– И вам не хочется отомстить? У вас из рук вырвали скальпель, но вы еще можете взяться за мясницкий тесак.

– Да, но ради чего? Человек не может наказывать. Кто гарантирует, что смерть – это кара? Может, кара – жизнь?

– Я не могу смотреть на это теоретически, с высокой колокольни ваших идеалов, – возражаю я. – У страстей нет разума. И те, что еще теплятся во мне, требуют отмщения. Нет, я не собираюсь выбегать на улицу с ножом в руках. Не хочу зарезать своего предателя-соседа или вероломного друга. Тех, кто отводил от меня свои глупые глаза после первого же гитлеровского антисемитского закона. А после второго явился к нам в дом и оторвал от отцов, матерей, жен и детей. Тех, кто низверг нас до положения животных, если не хуже. Тех, кто растоптал в нас человеческое достоинство – наше праведное вековое наследие, нашу самоценность, – смешал его с дерьмом, разливающимся тут повсюду. Отдал на съедение легионам вшей.

– Возможно, дело просто в любопытстве, – продолжаю я задумчиво. – Как бы они повели себя в подобной ситуации? Как бы им понравился вкус свекольных и картофельных очисток? А бункер-суп – они глотали бы его так же жадно? Хотел бы я посмотреть на тех узколобых полицейских, давящих на себе вшей, на этих надутых кретинов в аксельбантах, которые после каждого имени, зачитанного из списка в Тополе, награждали его обладателя пинком. Из чистого любопытства – как я уже сказал.

Фракаш реагирует на мою вспышку снисходительным взмахом руки. И сует мне в ладонь несколько пилюль.

– Витамины. Три раза в день.

– После еды?

– Вместо, – говорит он с улыбкой и добавляет: – И не обманывайте себя, что вы в отличном состоянии. Самое страшное, конечно, позади, но сил у вас немного.

– А у вас?

– И у меня тоже. Как у всех тут.

В двух койках от нас кто-то стонет. Доктор Фракаш отправляется туда. Его деревянные башмаки хлюпают по грязи. Начинаются официальные часы смерти.

Юдович Фракаша терпеть не может. При любой возможности он притесняет доктора – в том числе при раздаче пищи. В разговоре с новым главврачом Юдович пожаловался, что Фракаш «подзуживает» заключенных.

У Фракаша Юдович вызывает отвращение. Даже большие шишки уважают медицинские познания доктора и его преданность профессии. Он становится чем-то вроде связующего звена между магнатами лагеря и париями. И иногда даже умудряется заступаться за нас.

Юдович занимается распределением одеял – то есть держит в руках нашу жизнь и смерть. Из-за несправедливого распределения у Фракаша в последнее время становится еще больше работы. У некоторых оказывается сразу по два одеяла, а другие лежат вдвоем под одним. Если Юдович злится, то просто отнимает одеяло, якобы для «дезинфекции». Поскольку все триста или четыреста пациентов в блоке находятся под одеялами полностью голыми, остаться без них смерти подобно. Среди узников вспыхивает пневмония. Фракаш вмешивается, и главный врач, поляк, запрещает отнимать одеяла раз навсегда.

Юдович в гневе, но вынужден подчиниться. Более того, главврач избивает его.

На этом история с одеялами заканчивается, но ненависть нашего санитара к Фракашу только усиливается. Благодаря Фракашу я получаю в свое распоряжение дополнительное одеяло. Это настоящий божий дар, поскольку на улице стужа – ниже двадцати градусов. Слабое дыхание сотен узников в блоке А воздух не согревает. Внутри не теплей, чем снаружи. Смертность растет угрожающими темпами. Новички занимают места умерших и на следующий день сами испускают дух.

Мы думали, что хуже быть уже не может, что возможности лагеря по части мучений исчерпаны. Однако это не так.

Я отлично помню тот день, 21 февраля. Фракаш подходит к моей койке. Еще более согбенный, чем обычно.

– Мы только что осмотрели одного поляка в блоке Б. Высокая температура, забытье, сильная жажда. Он даже выпил собственную мочу.

Я гляжу на него. Что тут необычного? Почему он рассказывает мне? Фракаш не смотрит в глаза. Он тихо добавляет:

– Сыпь.

Это слово будит во мне ужас. Объяснения излишни. Мы знаем, что такое тиф, – особенно в «холодном крематории».

– Точно?

– Абсолютно. Мы впятером осматривали его. Все симптомы в наличии. И язык тифозный.

Естественно, язык… Характерный признак тифа. Неопровержимое доказательство.

– Чудо, – продолжает Фракаш, – что вспышки не произошло раньше. Кажется, немцы больше не осмеливаются или не хотят идти на свое привычное прямое убийство. Положение у них не то. Смерть от холода – вот что им сейчас нужно, чтобы избавиться от лишних проблем при отступлении. Они не собираются уводить за собой слишком много людей.

Голос Фракаша дрожит от гнева:

– Сюда направили колонны из зараженных лагерей. Простой проверенный метод. Инкубационный период – три недели. Они намеренно притащили заразу в Дёрнхау.

– И что теперь? – спрашиваю я. – Что будет дальше?

– Не будет, а уже происходит. Эпидемия тифа. С таким количеством вшей она должна была начаться давным-давно. Немцам просто надоело ждать. Они немного ее подтолкнули – для верности. Колонны, уходящие отсюда, разнесут тиф в другие лагеря. Повсюду. К завтрашнему дню у нас