Удивительно, но смертность среди больных тифом начинает быстро снижаться. Нам повезло, что эта разновидность заразы не самая опасная. В среднем один из трех пациентов поправляется. У многих из тех, кто попал сюда передо мной, температура уже спала. По словам Фракаша, дело в приходе весны. Майское тепло приостанавливает распространение эпидемии.

Выздоровевших переводят из тифозного блока. Они могут возвращаться к себе, на прежние места, что – к слову сказать, – не вызывает у них восторга. После семнадцати суток со средней температурой 40 градусов жар у меня спадает до 37. Даже Эрно становится лучше.

1 мая, в годовщину нашего прибытия в Аушвиц, мы вдвоем с ним медленно бредем назад в блок А. Я снова с ужасом осознаю, какую сложную манипуляцию представляет собой ходьба. Фракаш выделят мне место рядом со своей койкой. Хотя температура у меня еще немного повышенная, болезнь осталась позади. А места наверху нужны новым пациентам.

Теперь в блоке нас двести человек. Хлеба не выдают уже несколько суток. Вместо него мы получаем по две миски супа в день, плюс сахар. Ничто не указывает на скорое освобождение. Жернова продолжают молоть, машинерия лагеря по-прежнему в движении, как и тремя месяцами ранее. Даже суматоха последних недель улеглась. Мало того, «здоровые» бригады снова выходят на работы.

Грязь и голод никуда не делись. К ним добавляется брюшной тиф – милосердная болезнь, приканчивающая гораздо быстрее: забытье наступает через несколько минут, а смерть – через пару часов. Пардани и Балинт заражаются. Фракаш по-прежнему держится, будто его защищают высшие силы.

Май просачивается к нам сквозь решетки на окнах. Те, у кого есть силы ходить, выбираются на улицу. Двор полон людей, греющихся на солнце. Мы, лежачие, прикованные к своим койкам, с завистью смотрим на них. Ветерок доносит запахи весны, облачка цвета молока споро плывут по чистенькому голубому небу.

В «холодном крематории» царит выжидающая тишина. В пустеющем изоляторе еще остаются и живые, и трупы; никуда не исчезли вши, не исчезли страдания. Но заборы вокруг изолятора разбирают. В них больше нет нужды.

Начальство торопливо пробегает в сторону уборных и так же быстро выскакивает наружу, не глядя на нас. Что касается «серых», мы видим только силуэты охранников в островерхих шлемах у ворот да слышим эхо шагов со сторожевой вышки, где караульный расхаживает возле пулемета на верхней галерее. Остальные прячутся в своих казармах; даже еду они теперь забирают туда.

Табака я не видел давным-давно. Странно, но курить меня не тянет. И о еде мы думаем уже без прежней всепоглощающей жадности. Мы забываем о голоде, охваченные невыносимым ожиданием. Чувствуем, что поедаем сами себя, последние резервы своих тел. Только они еще заставляют биться наши сердца.

Я не могу сесть, но зрение у меня четкое. Все чувства обострены, и мозг неустанно работает.

Фракаш теперь мой сосед. По ночам мы вместе прислушиваемся к тоскливой какофонии криков и стонов, вглядываемся в темноту, ожидая сигнала снаружи, новых звуков: грохота пушек, взрывов гранат – чего угодно, что возвестит приход будущего.

Новостей мы не получаем: лагерь полностью отрезан от мира. 3 мая «серые» не впускают заключенных, доставляющих им еду, в казарму. Они сами тащат свои котлы.

Юдовича нигде не видно. Он перебрался в одну из комнат начальства. У Миклоша Наги, молодого садиста-санитара, тиф. Большие шишки со всего лагеря собираются на совещание. Они поднимаются по лестнице, что-то обсуждая между собой. Снова начинаются судорожные сборы.

5 мая мы не спим до самого рассвета. Эту ночь, как и несколько предыдущих, мы проводим перешептываясь. Луч прожектора со сторожевой вышки падает на нас через окно. В три часа персонал кухни отправляется на работу. По правилам, они должны окликнуть караульного на вышке, чтобы тот отпер им ворота.

Мы действительно слышим крик:

– Herr Posten aufmachen! Drei Uhr! Kücjemarbeiter hier! – Господин, откройте ворота! Три часа! Работники кухни здесь!

Они называют пароль.

Обычно караульный открывает ворота сразу, но сегодня он почему-то медлит. Кухонные работники нетерпеливо стучат в створки. Проходит несколько долгих минут, но ответа нет. Один из работников дергает за ручку, нажимает…

Ворота распахиваются. Охрана их даже не заперла.

Всю эту ночь, впервые за столько месяцев, мы снова были свободны – и не знали этого.

Люди кидаются наружу. Перед воротами никого нет. Прожектор на вышке горит, но охранника нигде не видно. Никого нет ни в помещении канцелярии, ни в казармах СС. В кабинетах беспорядок после торопливых сборов. Лагерь пуст.

Словно лесной пожар, по лагерю смерти разлетаются крики:

– Они сбежали! … «Серые» сбежали!

– Мы свободны! … Мы свободны!

Блоки приходят в движение. Приливной волной по ним растекается хор хриплых голосов. Хор радостных всхлипов звучит в майских предрассветных сумерках. Заря освобождения разгорается в «холодном крематории».

Охрана сбежала!

Те, кто может ходить, собираются во дворе. Порядок, насаждавшийся месяцами, рушится в одну минуту. В отсутствие кнутов и револьверов заключенные не боятся давать волю своему гневу и возмущению. Капо больше не капо, а таскальщик ведер больше не таскальщик ведер.

Сотни узников атакуют кладовые. Врываются в казармы и пожирают или хватают все, что попадается под руку. Они добираются до складов с оружием и одеждой, с криками выламывают двери. Автоматы, винтовки, военная форма, рабочие ботинки, револьверы, противогазы, резиновые дубинки, обоймы, ручные гранаты – все летит в общую кучу.

Мольбы и ругань, тычки и объятия, слезы и смех… Все вокруг издают нечленораздельные возгласы – настоящий сумасшедший дом!

Посреди двора полыхает костер. Искрами улетают в небо эсэсовские бумаги. Все вооружены до зубов. Эрно повесил себе на шею автомат, ручные гранаты свисают у него с ремня. От этого зрелища я невольно начинаю улыбаться: он похож на воинственного Тартарена из Тараскона, знаменитого персонажа французской литературы XIX века. Теперь его слезы капают на ствол автомата.

Двадцать или тридцать человек прыгают на брошенные велосипеды. Они катят в Глушицу – осмотреться. Никому нет дела до нас, лежачих, но и мы охвачены всеобщим ликованием. Мы пытаемся встать, но ничего не выходит. Я после пары шагов бессильно оседаю на пол. Мне с трудом удается забраться назад на койку.

К восьми утра хаос немного утихает. И только тут мы осознаем, что за это время произошло. Наши самые ненавистные надсмотрщики, те, на кого в первую очередь грозила обрушиться всеобщая месть, – убийцы с резиновыми дубинками, торговцы золотыми зубами, те, кто так любил топтаться по животам узников и хлестать их кнутом, – скрылись,