В Стране Аушвиц чувственности нет места. Ее подавляют гастрономические фантазии, изгоняющие любые воспоминания, словно их и не существовало. Такая неестественная воздержанность, демоническое заклятие лишь частично обусловлены физической слабостью и тем фактом, что мы не видели женщины – неважно, молодой или старой, – уже много месяцев. Причина гораздо глубже. Мы живем среди изуродованных, отталкивающе деформированных человеческих тел. В кунсткамере, полной открытых ран и гниющих язв. Извращенное воображение трансформирует для нас земные сосуды души, человеческие тела – чужие и свои собственные – в тошнотворные трупы.

Мир потаенных сексуальных влечений для нас закрыт; кажется, его вообще не существует. В блоке А единственным исключением является Юдович, откормленный Юдович, которому не надо беспокоиться о хлебе насущном. Его фаворит – Микель, щуплый шестнадцатилетний парнишка с темными глазами уроженца Андалузии и повадками обитателя восточных польских гетто. Да, разных гетто этот парень с девичьим лицом повидал сполна. Его родители погибли при погроме после вторжения немцев в Польшу, и очень скоро он сообразил, как можно зарабатывать себе хлеб и другие привилегии в мире мужчин, живущих в изоляции.

Санитар блока, не скрываясь, плотоядно улыбается ему. При свете дня звучно целует в щеку или в плечо. Оделяет его сокровищами, отводит к себе в загородку. Они ни на миг не задумываются о шестистах заключенных рядом. Мы тоже не обращаем внимания на них. Для нас, живых скелетов, они не больше чем призраки.

После освобождения Микель поехал домой с немалым запасом золота, но стал жертвой эпидемии тифа – он умер в хижине немецкого крестьянина в Глушице.

В женских лагерях секс играл куда более значительную роль. Это можно объяснить, с одной стороны, глубинной женской чувственностью, а с другой – использованием ее для добывания пищи. Относительно мягкие условия содержания также имели значение. Начальство из мужских лагерей, у которого были дела в женских, имело все шансы на успех в романтических приключениях. Балинт и его приближенные завели себе постоянных подружек, с которыми поддерживали сентиментальную переписку.

Как и добавочные пайки или чистая одежда, любовь являлась роскошью, предназначенной для узкого круга привилегированных. Плебеи были от нее далеки. Все, чего они хотели, – это есть. И только еда разжигала в них похотливый огонь.

Чувственность пребывала в забытьи, близком к смерти – которая зачастую наступала следом за ним.

Мы оба, Эрно Брюль и я, вспомнили о женщинах лишь ненадолго. Пять минут спустя Брюль плакал уже не о них, а о том, что его суп оказался совсем пустым. Напрасно он ковырялся в жестянке ложкой – там не было ни кусочка моркови.

Глава девятнадцатая

Первая половина января подходит к концу. По-прежнему единственным утешением для нас остаются мечты о будущем, и последние новости придают им реалистические очертания. Пару дней назад мы узнали о том, что в Будапеште на улицах идут бои. Часть Восточной Пруссии уже в руках Советов, а Берлин после массированных бомбежек лежит в руинах.

Все это чудесно, но вопрос в том, не слишком ли поздно для нас? Ошибаются те, кто верит, что у нацистских рабов еще сохранилось чувство солидарности, что мы мечтаем о свободе по иным причинам, кроме собственного выживания. Отнюдь. Каждую новую победу мы оцениваем с точки зрения своего физического состояния. Мы жаждем покоя – не для всего мира, а для себя. Мы начинаем бояться главной носительницы этого покоя – смерти. Не остановится ли сердце, мое сердце, не остынет ли тело, мое тело, к моменту, когда великий переворот дойдет и до нас?

Это эгоизм первобытного леса с грязью и вшами, закон джунглей.

14 января у меня начинается понос. Убийственные спазмы лишают меня сил.

Я ворочаюсь, кручусь на перепачканных дерьмом опилках. Моменты просветления случаются все реже. Лихорадка проигрывает у меня перед глазами отвратительные сцены в духе знаменитого парижского театра Гран-Гиньоль. Шатаясь, я бреду между койками в уборную. Эрно Брюль помогает мне держаться на ногах.

Равнодушие. Я не стремлюсь к жизни и не стремлюсь к смерти. Ни та ни другая ничего не меняют. Изредка приходя в себя, вижу над собой глаза Эрно Брюля – единственный признак существования мира вокруг. Он обращается ко мне, но я его не слышу.

По статистике, из ста пациентов с поносом в Дёрнхау умирает девяносто пять. Меня ждет то же самое, но Эрно призывает на помощь Балинта, который во внезапном приступе щедрости начинает осыпать меня самыми роскошными яствами, доступными в наших обстоятельствах. В качестве первой помощи я получаю литровую жестянку конского жира. Каждый день Эрно разминает ложкой большой кусок отварной конской печени и заталкивает мне ее в рот. Я жадно глотаю жирную субстанцию. Изумительное ощущение успокаивает бунтующий живот и кишечник. 20 января я уже снова лежу с открытыми глазами. Веса во мне не больше тридцати пяти килограммов. Невесомый, я словно парю в воздухе над койкой. Я – тень среди теней.

Вспоминаю, что когда-то слышал от врача. Самое главное лекарство – жир. Даже больного на смертном одре могут спасти четверть килограмма сливочного масла или жира. Но где его столько взять?

Жир и отварная печень возвращают меня к жизни.

«И тогда Миклош как следует поел печенки», – приходят на память слова из школьной хрестоматии, отрывок из эпической трилогии Яноша Араня «Миклош Толди» про легендарного героя XIII века, служившего в армии венгерского короля.

И печень, вспоминаю я, влила в Толди новые силы. Пусть это была бычья печень, но и она помогла.

Эрно Брюль и еще несколько человек заботятся обо мне насколько могут. Время идет. Кажется, Спящая Красавица Дёрнхау начинает пробуждаться после поцелуя, обещающего свободу и напоминающего о солидарности.

Лежать вот так даже приятно. Мои глаза открыты, но я ничего не вижу. Ощущаю лишь свою нематериальность, невесомость. Меня окутывает покрывало глубочайшего равнодушия. И – о счастье! – я ничего не хочу, даже сигарет. Вообще ничего…

Выздоровление. Похоже, я все-таки оклемаюсь. На улице, за оконными решетками, белым-бело. Лишь обшарпанные зеленые бараки пятнами темнеют среди ровной белизны. За ними простираются картофельные поля, укутанные снежным покрывалом. Крестьянские телеги, нагруженные мешками, котомками, ящиками, мебелью и людьми, целыми днями скрипят по дороге мимо лагеря. Женщины и дети, замотанные в теплые платки, мужчины в шубах тянут за поводья лошадей.

Последние дни января. Эрно указывает на караван телег. Голос у него возбужденный:

– Глянь-ка!

Я изумлен. Чему он радуется?

– Беженцы. Идут и идут.

Силезия, утыканная лагерями, стала главной артерией движения