Не из лицемерия. Клянусь тебе, Нина, клянусь жизнью Димитриса, единственным, что мне дорого и свято в этой жизни, я и сама не понимаю, что это на меня нашло. Я была ужасно взволнованна, чувствовала, будто в этот день заканчивалась одна эпоха моей жизни и начиналась другая. У меня было столько забот в голове, я так нуждалась в Божьей помощи, что мне не хотелось начинать новую жизнь с сердцем, где бы царили ненависть и злоба. Внезапно мне показалось, что Фросо была не женщиной, которая увела у меня мужа и разрушила мою жизнь, но такой же жертвой черт его знает какого дьявола, и я пожалела ее. Но, конечно же, я ей этого не показала. Все обратила в шутку. “Ну, будь здорова, сестричка, – говорю ей, – и спасибо тебе за гостеприимство. Немножко припоздала, но отплатила-таки мне за мою доброту!.. Трогай, – говорю вознице, который поджидал с кнутом в руках. – Поехали. Улица Александра Великого!..”»

Одной из причин, по которой кира-Экави вынуждена была отбросить все сомнения в сторону и переехать в Афины, была и мысль, что рано или поздно, но Димитрис будет вынужден последовать за ними. Она надеялась, что перемена обстановки пойдет ему на пользу. В Салониках он уже дошел до той стадии, когда чувствовал себя как отбросы общества. Все полицейские – жандармы, как она их называла, держали его за фальшивую монету. А раз уж тебя таким знают, то никогда не дадут начать с чистого листа. В Афинах он бы избавился и от них, и от своих дружков, «корешей», которые его и погубили. Он бы ушел не оглядываясь, у него бы появилась еще одна возможность забыть прошлое и начать новую жизнь.

«…И в самом деле, Нина, едва он демобилизовался и приехал в Афины, Тодорос тотчас нашел ему работу в мастерской по цинкографии. Каждую субботу я отправляла к нему малыша, и Димитрис давал ему по сотне на хозяйство, и когда тот ее приносил, я его целовала и плакала от радости, что наконец-то мой сын честно зарабатывает свой хлеб. Но пока я, бедная, думала, что все идет лучше некуда, и славила Бога за то, что он услышал наконец мои молитвы, несчастье уже набухало изнутри: кислота, которую он вдыхал в мастерской, день за днем отравляла его легкие. И вот как-то днем приходит он домой бледный как смерть и падает на кровать. Бегу поставить ему градусник, а он мне говорит: “Быстро, дайте мне таз!..” Даю ему таз, и он заплевывает его кусками черной крови и зеленой жидкостью навроде желчи… С помощью разных ухищрений, не знаю уж и каких, бедный Тодорос пристроил его в больницу Сотириа, и поскольку у него была только начальная стадия, то через год он поправился, но, понимаешь ли, он больше не мог работать в мастерской. И вот он начал таскаться по всем заведениям на Омонии. Связался с самыми разными типами, которые обучили его тем фокусам, каких он еще не знал, и он стал в тысячу раз хуже, чем был в Салониках. В Афинах, видишь ли, у него было куда более обширное поле действия. Как всегда, он имел наглость приходить ко мне и докладываться о своих подвигах: как продал какому-то крестьянину медное кольцо за золотое, как пришел в дом к какому-то пидору, чтобы его поиметь, и шантажировал его, и взял сотенную, а потом еще и оставил его на морозе в отхожем месте, рассказывал, как украл заначку какой-то проститутки прямо у нее из-под подушки, и о том, и об этом, и еще черт знает о чем.

“И какая же ты все-таки дрянь, – говорила я ему, – да что же нет у тебя ни стыда, ни совести? Ну скажи мне, хоть во что-нибудь ты веришь? Разве этому я тебя учила? Разве на таких идеалах я тебя взращивала? А если тебя схватят, мерзавец, и выдерут по первое число, и снова будешь кровью харкать, ты понимаешь, что умрешь?” – “Не бойся, – говорил он мне, – не схватят!” Мне казалось, словно я слышу голос его отца: “Не бойся, я неуловим, как Фантомас!” Но не все коту масленица, когда-то пора и кошке отплакать мышкины слезки. В одном магазине на улице Эрму постоянно пропадало то две, то три штуки ткани. Замки были в целости и сохранности, служащие все как один люди порядочные. Поменяли замки, но ткани продолжали улетучиваться, как на крыльях. Полицейские головы сломали, чтобы пролить свет на эту тайну. В конце концов какой-то сыщик запрятался в магазине и поймал нашего господина Фантомаса прямо за работой. Один мелкий лавочник с улицы Эолу задружился с владельцем магазина, и тот для пущей безопасности предложил ему на ночь оставлять его тележку в магазине. Изнутри же она была пустой, как троянский конь, и в его чреве прятался мой работничек-сынок. Ночью он выходил и совершенно спокойно выбирал ткани по своему вкусу, а утром сообщник вывозил его в тележке через главный вход на глазах у владельца магазина, и все шито-крыто. Его посадили на год. Через девять месяцев вышла ему амнистия, и он оказался на свободе. Но ко всем своим достоинствам в тюрьме он добавил еще одно: стал коммунистом. Начал гнать речи о социальной справедливости и равенстве, о капиталистах и Марксе, Ленине и Димитрове, который выучил немецкий за сорок дней, чтобы самому без помощи адвоката защищать себя в суде. Обнаглел до такой степени, что начал промывать мозги и Акису, этому невинному дитяти душу отравлять. “Религия – опиум для народа! – говорил ему. – То, чему вас учат в школе про Адама и Еву, все это еврейские сказки. Не Бог создал мир, мир сам собой образовался. Возьми немного грязи, – говорил ему, – и положи ее под большой камень, и увидишь, как через несколько дней поползут червяки. Так постепенно появились в мире и люди”. – “Да ты совсем рехнулся, сын мой? – возмущалась я. – По крайней мере, держи свои идеи при себе”. – “Нет! – отвечал он. – Он выглядит смышленым. Он не пропадет, как все мы…” И преспокойно продолжал свои проповеди: что Христос был факиром. Я тебя спрашиваю, где же он был, – обращался он к Акису, – с того момента, как проповедовал двенадцатилетним в храме, до того момента, как его покрестил святой Иоанн Предтеча? Он был в Индии. Вот тебе и доказательство (так он говорил), вот оно, доказательство: в прошлом году приехал в Афины индийский факир давать представления в “Центральном”. Сказал: “Распните меня и похороните. Через три дня я воскресну, как Христос…” Но навалились на него эти козлы поповские и выгнали его…” Теперь ты понимаешь, Нина, что при той