По прилете на аэродром выяснилось, что попал снаряд от КПВТ калибра 14,5 мм, сердечник разорвал трубки подачи масла, и оно попало на горячее сопло. Все загорелось, конечно, но я вовремя, видимо, залил пеной и огонь потушил, а за мной был, видимо, шлейф вытекающего масла.

Тут к самолету подъехал замкомандующего и сразу спрашивает меня, на какой высоте летал. Я ответил, что на высоте 500 метров, на что он мне заявил, что я нарушил указание летать на высоте не ниже 1500 метров, да и то в нижней точке пикирования.

Я вступил с ним в полемику, доказывая, что каким это образом можно с высоты 2000–2500 метров увидеть и, самое главное, определить марку автомобиля, тем более что он стоял в укрытии. В общем, договорились с ним до ругани, я ему сказал, берите ЗШ, летайте сами и ищите машины на высоте выше 2500 метров. Он мне в ответ сказал, что выгонит меня на хрен из армии.

На том и расстались — он на КП, я в курилку. Часа через два прибежал посыльный и попросил меня подъехать на объединенный КП — генералы вызывают. Я доложил о прибытии, на КП куча генералов, не счесть, наш замкомандующего огласил мне, что в результате нанесенного мной БШУ в старом коровнике уничтожены два орудия Д-30 с боевыми расчетами. А еще по моей наводке парой Су-24 уничтожен последний «Град» БМ-24 (у них было всего два «Града» с начала конфликта) в районе вокзала Гудермеса.

И в конце добавил, что за проявленные мужество и героизм меня наказывать не будет, а ведомого представляет к государственной награде (чуть позднее он получил орден Мужества). Ну и на том слава богу, но с тех пор отношения с нашим генералом были испорчены в пух и прах. А самолет мой к утру отремонтировали, и я на нем пошел воевать дальше.

Вообще, на войну частенько прикатывали московские гости, чтобы правильно поставить нам задачу, рассказать, как нужно воевать. Особенно они любили летчиков поучить, показать, как выполняется полет, какой рукой РУС держать, куда смотреть и что говорить.

Иногда летчики довольно близко работали от своих войск, и однажды кто-то с земли на нас пожаловался. Приехала очередная комиссия и давай учить нас — как нужно связываться с пехотой, как цель искать и как маневр строить. Короче, пока боеприпас сбросишь, враг уедет в соседнее государство, а у тебя топливо закончится.

Я проверяющему говорю: а зачем лететь туда, если так долго строить маневры, враги и сами убегут, предварительно потренировавшись на нас переносными ракетами или постреляв из зенитных пулеметов.

Он обиделся на меня, сказал, что из-за таких, как я, и гибнут неоправданно войска и что мы совсем не бережем технику. А тот факт, что от нас внизу пехота ждет поддержки, а не книжных маневров, его не интересовал.

До момента увольнения из армии у меня было много вылетов, но я так и не понял, почему мы в Чечне не использовали боеприпасы с самонаведением из РБК. Они дают большую вероятность поражения цели при минимальных затратах сил и средств, а также минимальную вероятность поражения средствами ПВО.

Дважды я все-таки настоял на их применении, мне давали их применять по колоннам автомобилей. Результат, я считаю, великолепный, притом что оба вылета я делал ночью, только в разные дни.

В первый раз разведка дала район движения колонн по дороге из Шатоя в сторону Грозного. Я прилетел и с большой высоты прицелился в голову колонны, сбросил две РБК, сразу полыхнуло семь машин. Остальные не загорелись, но были повреждены, цель достигнута.

По разговорам летчиков, моих воспитанников, больше ракеты с самонаведением никогда не давали. Это очень странно. Но еще более странно, что их не использовали и позже, например, в ходе пятидневной войны в Грузии.

Какой был бы прекрасный результат в Южной Осетии, если бы такими боеприпасами отработали по колоннам грузинской армии, идущей в Цхинвал, ведь всех бы положили. Еще очень жаль, что таких боеприпасов у нас не было в Афганистане, они появились позже, а большая была бы помощь, особенно ночью.

Был один случай, ныне здравствующий замглавкома ВВС генерал Виктор Бондарев помнит и, думаю, не откажется от этого эпизода. Он тогда висел над районом боевых действий и видел своими глазами, когда я прицеливался точно в ручном режиме.

Ситуация была такая: БТР чеченцев уходил в лесной массив в районе Ведено, до лесного массива ему оставалось метров 300–400. Я попросил авианаводчика разрешить отработать по нему и, когда он дал добро, вдруг вспомнил, что у меня, кроме двух 500-кг бомб, никакого оружия меньшей мощности нет.

Делать нечего — выполнил классический заход, как на полигоне. Зашёл с высоты 1500–1800 метров над целью с углом пикирования 30 градусов, под углом к направлению движения цели 10 градусов, выполнил сброс сразу двух бомб. Подумал, что если будет большой промах, то второй заход все равно не успею сделать, БТР в лес уйдет. После сброса выполняю боевой разворот, смотрю на БТР и вижу у второй бомбы прямое попадание, а первая чуть с перелетом. От БТР ничего не осталось, а обломки землей засыпало. Генерал мне в эфир, помню, закричал удивленно: «Кошкин, как ты умудрился бомбой в БТР попасть?» Я пошутил, что случайно, но на самом деле я, конечно, целился. У меня ранее такой случай был в Афганистане в 1985 году. Звено вел сам командир полка А. В. Руцкой, а я был ведущий второй пары. Уничтожить нужно было пещеру с «духами», и А. В. Руцкой повесил себе две большие управляемые ракеты, чтобы во вход в пещеру попасть, а у нас было обычное, но тоже тяжелое вооружение.

Прилетели в район Северный Пандшер, начали строить маневр для атаки. Но там была проблема — Руцкой не мог своими ракетами отработать издали, кривое ущелье, цель не видно. Он приказал своему ведомому, чтобы тот отработал по цели, а сам сказал, что ракеты пускать не будет.

Смотрим, ведомый заходит на цель, сразу и не поймешь туда или не туда, пускает две большие неуправляемые ракеты С-24, и, бляха-муха, они попадают в «молоко» — от цели километра полтора.

Руцкой ему всеми литературными и нелитературными выражениями высказал все, что про него думал, потом обратился ко мне и приказал обозначить цель.

Я и обозначил, но у меня только 500-кг бомбы были. Вот я их и загнал точно во вход в пещеру, попутно все завалил там на фиг. Выражений было не меньше в мой адрес — Руцкой крикнул: «Ты бы еще атомную бомбу для обозначения цели сбросил».

Правда, когда прилетели на базу, похвалил и, как положено командиру, похлопал по плечу, а это дорогого стоит. Редкое по удаче попадание тогда получилось — если ракетой не попадают, а бомбой точно накрывают цель.

Также с удовольствием вспоминаю, что я был инструктором на Су-25 у всех генералов нашей воздушной армии. Первым из них был генерал Тендитников, прекрасный летчик, только он, помню, был не очень доволен, что я летаю низко. Он сам был из истребителей, а для них, сами понимаете, формулу «высота — скорость — маневр — огонь» никто не отменял. Поэтому он все время просил подняться повыше, «а то ненароком крылом что-нибудь зацепим».

Второй вылетал на Су-25 командующий, генерал Михайлов. Он в Чечне несколько раз летал со мной на БШУ (в спарке) и удивлялся большим углам пикирования, в 50–60 градусов. Жаловался, что неприятно: «Слишком быстро вершины гор остаются где-то наверху, а мы между ними несемся к земле». Потом выпускал на Су-25 генерала Ефименко (ныне покойный). Он много летал на Су-17, и я решил ему показать маневренные возможности Су-25, доказать, что они лучше. Помню, с высоты 1200 метров начал выполнять переворот, но сделал ошибку, скорость не увеличил до 500 км/ч. Перевернул самолет на скорости 400 км/ч, увеличил обороты до максимала и начал увеличивать перегрузку слишком быстро, сразу до пяти единиц. Самолет начал трястись, я уменьшил перегрузку, быстро упала высота. Увеличиваю перегрузку — трясется самолет. Короче, на высоте 200–250 м вывел самолет из пикирования и говорю генералу, что, мол, не очень получилось, сейчас покажу как надо. На что он мне с юмором ответил: «Нет, ну тебя на фиг, Саня, я и так верю тебе, что самолет классный, но давай сегодня не будем повторять».