– Мария, а Сэмэнчик когда-нибудь к нам приедет?

– Может, приедет на зимние каникулы.

– Я хочу к ийэ́[61]Майис.

Изочка нарочно вставила «к ийэ», чтобы оторвать Марию от дурацкой газеты. Но Мария ничего не слышала или не хотела слышать… Ну и ладно, если так. Если чьи-то съезды и планы ей важнее, чем родная дочь.

Мстительно щурясь, Изочка высказала то, о чем думала с обидой:

– Ты обещала, что я поеду в деревню с дядей Степаном. Он целых три раза был по делам в Якутске, а ты ни разу меня с ним не отправила. Майис не может приехать, у нее же корова. Кто доить будет? Почему мы сами не ездим к Майис? Почему?!

Мария начала читать громче.

– Ты нарочно не слышишь! Лучше бы дядя Степан вместо гостинцев привез мне Майис с Сэмэнчиком! Я их так давно не видела! Ни их, ни корову Мичээр. Я по ним соскучилась. Майис всегда разговаривала со мной, а с тобой не поговоришь…

Это было не совсем справедливо. Почти все свободное время Мария проводила с Изочкой, читала ей интересные книжки или что-нибудь рассказывала. Но разве справедливо пообещать и не исполнить? К тому же Мария сама жаловалась тете Матрене, что мало уделяет внимания дочке…

– Уроки какие-то с кем-то делаешь, а говорила: отпуск, отпуск! Будем на купалку ходить! За грибами кое-как выбрались, и то недалеко, и опять работа…

– Прекрати бормотать.

Изочка оскорбленно замолкла. Поплакать, что ли? Когда один человек плачет, другой волей-неволей отзывается. Тут главное не переборщить. Давно проверено: если плакать слишком громко и без особой, по мнению Марии, причины, она не станет жалеть.

Хорошо бы Мария будущим летом согласилась послать Изочку к матушке Майис до самой осени. Или до половины лета, а вторую половину пусть Сэмэнчик поживет у них с Марией в городе. С Сэмэнчиком куда безопаснее гулять везде, искать на базаре Басиля… Лишь бы цыгане снова приплыли на пароходе из далекого города Кавказа.

Ох, как же много на свете городов! Москва, Кавказ, Усть-Кут, Иркутск, Уржум, Клайпеда, Каунас, Вильнюс, Якутск – посчитала Изочка на пальцах. Девять штук из тех, что она знает, а в одном из них даже живет.

Мария наконец прочла газету и развязала платок. Мылкий щелок покатился с водой по шее, щекоча кожу и рассеивая тошнотворную керосиновую вонь. Волосы на ощупь стали шелковистыми, Мария крепко выжала их полотенцем.

– Теперь, надеюсь, все, доча. А гнидки я сейчас выцеплю.

– Ты их совсем-совсем не любишь?

– Что за глупый вопрос! Как можно любить гниды!

– А дядя Паша говорит, что жалость – сестра любви…

Изочке было жаль вошкиных сироток, крохотными жемчужинками доверчиво прильнувших к волосам. Взрослые вши умерли, и воспитывать их деток стало некому…

Безлюдные сонные улицы, огороженные заборами, были охвачены предосенней скукой. Мухи лениво оцепенели на лавочках, как старики, которые смахнут их вечером и усядутся курить свои небрежно скрученные цигарки.

Над маленькой площадью одиноко возвышался памятник павшим героям – деревянная пирамида, выкрашенная в бутылочный цвет, с никелированной табличкой посередине. Изочка помнила: точно такая же, зеленая с красной звездой наверху, стояла рядом с колхозной школой, где будет учиться Сэмэнчик. На табличке выгравированы имена героев, и Изочка была уверена, что в земле площади похоронены их тела. Она сказала об этом рыжему Гришке, а он засмеялся:

– Ты совсем глупая, если думаешь, будто там могила!

Изочка с неприязнью заметила, что волосы у Гришки цвета никчемных ягод боярышника. А у Басиля каждая прядь – как соломенное кольцо в красно-золотой паутине, и блестит, пусть даже грязная и с вошками…

– Зачем тогда табличка, если памятник поддельный? Цветы зачем принесли?

– Наверно, просто так имена записали, для памяти, – примирительно сказал Гришка и поворошил ногой засохшие букеты над чуть приподнятым краем пирамиды. – А цветы в День Победы завсегда сюды носят.

Он все-таки сбегал домой за лопатой и подкопал землю с задранного края. Изочка заползла под памятник, Гришка за нею, хотя могли не лезть, а просто заглянуть. Но пыльные сумерки внутри, где было таинственно, как в пещере, манили к себе и тревожили воображение.

Солнце простреливало щели между досками и линовало полумрак над совершенно ровной землей.

– Я же говорил – нет холмиков! – обрадовался Гришка. – Убедилась?

В глубине души он, кажется, сомневался в своей правоте.

– Наврали, – вздохнула разочарованная Изочка.

Гришка настороженно приложил палец к губам: снаружи послышались разухабистые голоса.

– Венька идет, – шепнул заполошно. – Стой и молчи!

К поддельному памятнику приближалась компания взрослых парней, известных в околотке хулиганов.

– Ты не налил мне в последний раз! – вопил один. – Всем плеснул водки, а меня обделил!

– Тебе вечно мало, – задиристо ответил тенорок с легкой фистулой.

По доскам прошелся шорох, кто-то привалился к стене, громко дыша и сплевывая. Чиркнула спичка. В узкий лаз начал пробиваться запах табачного дыма.

Вдруг откуда-то ясно донесся блажной голос, хорошо знакомый всей округе. К площади торопился местный дурачок Коля по прозвищу Оратор. Наверное, он увидел компанию и поспешил к ней, потому что обожал толпу, какой бы она ни была и по какой бы причине ни собралась. Он считал любое скопище народа публикой, созванной для его выступлений.

Тщедушный, неопределенного возраста, со смуглым морщинистым лицом глазастой обезьянки, Коля обладал красивым мощным голосом. В его бедной башке беспокойно метался, не помещаясь в ней, большой и напрасный ораторский талант. Свои торжественные, полные неизъяснимой притягательности речи Коля произносил у базара, в магазинских очередях, возле школы на переменах, стремился пробиться к трибуне во время праздничных митингов. Бессмысленная абракадабра Оратора чем-то впрямь напоминала первомайские доклады и всегда начиналась с одних и тех же слов: «Сталин казаль, чо…»

Во время «речи» Колин подбородок заливался слюной победного рвения, а глаза загорались безумным огнем. Великолепно поставленный природой голос с ликованием возносился к небу, сыгравшему с дурачком такую жестокую шутку.

Подходя к шпане, Коля зычно изрек:

– Сталин казаль, чо…

Дальше понеслось привычное халям-балям.

– Во дает, – восхищенно отозвался голос парня, обделенного водкой. – Так и чешет проповедь, образина мерзкая. Прям Левитан!

– Венька? – прошелестела Изочка Гришке в ухо, и он кивнул.