Вчера Марк принес домой сухое осиновое полешко с крутого склона у пруда и потом сидел на веранде за ранним ужином: греческим салатом и бутылкой белого вина. Он готовил себя к последнему броску, к тяжелой работе рук и души, а главное, ума, который всячески сопротивлялся задуманному: издевался, сомневался, высмеивал и унижал. Марк плеснул в стакан немного вина, но, подумав о том, что ему предстоит, не стал пить, позволил себе только сигару. За окном стало темнеть, значит, пора начинать, все должно быть готово к завтрашнему полнолунию. Он отнес на кухню грязную посуду, тщательно ее вымыл, поставил на место и, не выдержав напряжения, все-таки опрокинул рюмку коньяка. С этого момента он должен поститься. «Не вкушать пищу от звезды до звезды». Так было написано в книге. Значит, сутки. Последние сутки его тайны. Марк долго выбирал на кухне подходящий нож, долго смотрел на осиновое полено. Наконец, собравшись с духом и выпив еще глоток коньяка, он вымыл стакан и взялся за работу. Начал выстругивать неумелыми движениями фигурку волка. Вырезать по наитию, без навыка, как получится. Но чтобы было похоже — и хвост, и четыре лапы, и морда. Часы отстукивали секунды, минуты, часы. Скоро его пальцы покрылись саднящими мозолями, а фигурка пятнами крови, но Марк видел, что получалось, и был доволен, хоть пальцы немели. Две недавно полученные раны болели особенно. Сгорбленная спина затекала, и он иногда ложился на пол, чтобы отдохнуть. Однако делал это редко, когда уже совсем невозможно было работать, потому что боялся не успеть. Он менял ножи, пробовал использовать резиновые перчатки, но каждый раз руки, заново приступавшие к работе, становились все более чувствительными. Перед ним лежал Молитвослов, и Марк громким голосом, чтобы не заснуть, читал подряд все молитвы и заставлял себя думать об освобождении. Когда день перевалил за вторую половину, а усталость и боль походили уже на адские муки, он даже подумал, а не бросить ли ему все это, жил же как-то, и то, что он собирается предпринять — подсказала всего лишь книга, история, легенда, миф. Вдруг ничего не получится, а столько страданий. В который раз лег на пол разгрузить спину и в ту же секунду внезапно провалился в другую реальность и вынырнул из нее в ледяном поту, с колотящимся комком внутри, увидев перед собой деревянную пасть волчонка, на которой, как в макросъемке, медленно пробивались жесткие черные волосы. Он вскочил и застонал от боли и страха: сколько времени он проспал? Показалось, что прошло несколько дней. Марк в панике посмотрел на часы мобильника, у которого он отключил звук: куча неотвеченных вызовов, число стояло сегодняшнее. Он выдохнул: ну ничего, полчаса не страшно. Короткий сон не принес ему отдохновения, свинцовая голова отказывалась соображать, но он продолжал, стиснув зубы, долбить ножиком осиновую деревяшку. За окном стемнело, когда он, наконец, последним дрожащим росчерком ножа обозначил кривую перекошенную пасть. Раненая рука болела нестерпимо, он сказал себе, что принимает эту боль. Не обращать на нее внимания не мог, только, сжав зубы, терпел. Потому что — он чувствовал это четко — освобождение наступит или сейчас, или никогда.

Часы в гостиной пробили одиннадцать. Его шатало от усталости, напряжения и голода. Он с трудом боролся с почти непреодолимым желанием лечь и проспать несколько дней. Умылся холодной водой и вышел в сад, к месту, которое должно было полностью изменить его жизнь. Как огонь свечи размывает тьму, так и полная, круглая и яркая луна на чистых ночных небесах рисовала вокруг себя прозрачный желтоватый нимб, освещая пространство. Яблоневое дерево у колодца, указанное в той же книге как обязательная составляющая исцеления, стояло не шелохнувшись. Странное для осеннего вечера состояние природы, подумал он, вдохнув нежнейший, уже немного морозный воздух, вобравший в себя прелость погибшей листвы, умерших георгинов и опавших яблок, и ему показалось, что сил немного прибавилось, и надежда всколыхнулась снова.

— Свечи, икона, крест… — перечислял он про себя, поспешно возвращаясь в дом. Времени оставалось мало. Деревянный волчонок стоял на столе и смотрел жалостливо. Он взял его: — Нет, нет, не смотри так. Теперь мы врозь. — Положил его в почти полную корзину и почувствовал, что сердце сжалось.

Надел длинную белую рубаху, освященную на днях в местной церкви. Пока ее святили, он думал: «А ведь я крещеный, что с того?» Он крестился в сознательном уже возрасте в надежде избавиться от своего второго «я». Сейчас же решил, что это важно и поможет, обязательно поможет. Расковыряв немного подмерзшую землю толстым железным прутом, начал ставить свечи. Чтобы их не затушил ветер, прилаживал вокруг самодельные экраны из рваной березовой коры, и они накренялись на пожухлой, тронутой изморозью траве. Вчера ногти изодрал в кровь, пока отколупал нужное ее количество от найденных в поленнице дров. Пока погода ветра не обещала, но все же… Ничто не должно ему помешать. Земля холодила голые ступни и гнала сон. На край колодца, ближе к яблоне, он поставил деревянную фигурку, боясь, что она сейчас оживет. Посмотрел на часы.

— Пять минут до полуночи. Но это условно, приблизительно. — И он зашвырнул часы в другой край сада. — Так велик мир вокруг, так не объемлем человеческим мозгом, да и время придумали люди. На самом деле его нет. Я почувствую сам, когда настанет час…

Взял в руки икону Богородицы, крест…

— Вот она, граница с потусторонним миром… Интересно, как это все выглядит со стороны… Какой человек, такое он там и найдет. Захочет — нечистую силу, болезни, захочет — души умерших… Под утро раннее купаются русалки в колодезной водице, не говори с ними до восхода солнца, коли не хочешь немоты вечной… Черного петуха заколоть на убывающей луне… Помощь найдет, если ее просят. А вдруг кто-нибудь меня увидит? — Мысли мешались, лезли ненужные, всплывали фразы из книги, почему-то запавшие в голову, но постепенно он выпал из окружающей действительности, выдохнул, перекрестился и пошел вокруг колодца между танцующими огоньками свечей: — Царица моя Преблагая, Надежда моя Пресвятая, Споручница грешных! Се бедный грешник предстоит Тебе! Не остави меня, всеми оставленного, не забудь меня, всеми забытого, даждь мне радость, неведущему радования. Тяжки мои беды и скорби! Безмерны мои грехопадения! Яко тьма нощная — житие мое…

Поначалу слова молитвы еще перебивались выскакивающими из ниоткуда пустыми посторонними мыслями, но потом ушли, как вода в песок, и осталась только суть, только его молитва, вобравшая его в себя, и Марк, не заметив, уже не держал крест и икону перед собой, а прижимал их к себе, и слезы текли по щекам и губам, безостановочно твердящим спасительные слова, будто уже без его участия. Он не чувствовал ничего, кроме того, что его здесь нет, что он в другом месте, где из него вместе с молитвой выходит что-то черное и, поднимаясь ввысь, растворяется во Вселенной. Какие-то лица мелькали перед ним, и он проходил сквозь них, и Оленька — проник сквозь нее с нежной улыбкой, и вдруг возникло лицо старухи. Да нет, вроде ее и не ее, молодое, знакомое до спазмов в сердце и заставившее его внезапно остановиться, чтобы разглядеть его получше. И оно стало плавно растворяться, и больше ничего вокруг, и вмиг всполох огня вернул его в земную реальность. Загорелась березовая кора, завалившаяся на догорающий огарок.

Еще не понимая окончательно, что происходит, он увидел оплывшие, почти потухшие свечи, и вдруг огромная жаба выпрыгнула из колодца прямо на деревянного волчонка и, уронив его на землю, тяжело ускакала в гущу кустов.