— Я скину тебя в тот же колодец. Только предварительно расчленю на кусочки. Не сглуплю, как с этой черной облезлой крысой. И никто, никто никогда не найдет тебя. Ушел, скажу, а куда, не доложил. Хозяева слугам не докладываются. Так ты про меня думал, да? Что я слуга. А я подтирала грязь за твоей бабой. Думаешь, я не понимаю, что вы путались? — Голос, такой же, как у той училки в школе, нервный, с нарастающей в нем истерикой, перебирал каждый позвонок. С лица ее капал соленый жирный пот ему на губы, вылетала слюна, и от нее адски воняло. Она сидела прямо у него на груди своей слоновьей задницей, наклонившись близко-близко, и дышать ему было нечем. Нож она держала на его горле. Когда истерические напряженные ноты повышались, казалось, что лезвие сейчас войдет в мышцы шеи, но на самом пике рука ослабевала. Она продолжала говорить, Марк смотрел в ее глаза и не видел в них ничего, кроме безумия и ненависти, которые всплыли и больше не прятались. Безумие превалировало. Марк понимал, что ей надо выговориться, унизить его, продержать в страхе, помучить перед смертью, и знал, что пока она давит на него бетонной плитой своего тела, пока капает смердящий пот с ее пористого лица, уже отмеченного выражением победы и превосходства, он живет. Но сколько времени продлится безумный монолог и как освободиться, он не знал и верил, что как только обвинительная речь закончится — его прикончат сразу. Марк пытался заговорить, но как только он подавал звук, домработница надавливала на нож:

— Думаешь, я не знаю твои хитрые адвокатские штучки? Хочешь меня запутать. Теперь слушаешь ты, а я говорю. Понятно тебе? — Он молчал. — Понятно, я спрашиваю? — И острый кончик ножа проткнул кожу. — Да-а-а. — Марк пытался найти глазами рядом какую-нибудь палку или железку. Но руки его были плотно прижаты к телу ее толстыми ляжками, и как только она замечала, что взгляд жертвы блуждает, тут же следовал приказ смотреть ей в глаза. Однако Марку удалось выхватить глазами из темноты железный совок с острыми краями на длинной ручке. «Хотя бы разок ударить, а потом уже как пойдет», — думал он, не вникая в ее речи. Как же, как ее отвлечь? Воздуха оставалось все меньше и меньше, Владлена тоже заметно устала. «Сейчас она всадит этот нож мне в горло, ее арестуют, наследства она не получит, по крайней мере его не получит никто». — Марк больше не мог бороться и хотел закрыть глаза. Внезапно истерический монолог прервался, и она, приподняв голову, застыла, уставившись в сторону окна. Почувствовав, как она ослабила хватку, не спуская глаз с ее испуганного лица, Марк стал по миллиметру освобождать здоровую правую руку. Домработница даже привстала, оперлась ладонью с ножом о его грудную клетку, второй стала шарить по полу, нашла свою тапку и запустила ею в окно:

— Сучье отродье! Чертова кошка!

Этой минуты оказалось достаточно, чтобы Марк, забыв о боли, вырвал руку из-под мясистой ляжки, схватил совок и изо всех сил долбанул им Владлену по виску. Она схватилась за голову, выронив нож, адвокат из последних сил толкнул ее, схватил перекинутый через ручку духовки фартук и, завалив не успевшую прийти в себя Владлену на пол, с трудом заломил ей за спину руки и стал их вязать. Она пыталась бороться, извивалась, как змея, изворачивала голову и клацала зубами в бесплодной попытке его укусить, но Марк был слишком далеко от ее смрадного рта, изрыгающего мат и плевки. Он очень устал, но страх, что она снова его победит, оказался сильнее, и он все-таки скрутил разъяренную бабищу и набрал на мобильном службу спасения. Час он сидел на кухне в темноте — Владлена, ожидая его, переломила кусачками все провода — и неотрывно смотрел на оплывшее грузное тело. Интересно, а если бы он не приехал сегодня, сколько бы она его ждала, сидя вот так без движения за кухонным столом?

Когда приехали санитары, она уже лежала тихо и только твердила злобным шепотом:

— Падлы, недоноски, воры, я вас всех прикончу, всех до единого, сгниете в земле, мой огородик, мой Коленька…

Не развязывая рук, ее погрузили на носилки, и «Скорая», медленно переваливаясь по ухабам, растворилась в темноте. Марк закрыл двери и упал на диван в гостиной. «Похоже, это Ляля меня спасла», — подумал он, прежде чем перейти грань, отделяющую реальность от мира снов.

* * *

Утром состоялся страшный скандал с матерью. Маргарита Николаевна сказала, что если Лара не придет домой до одиннадцати вечера, то может вообще не возвращаться, и забрала у дочери ключи. После института она засиделась у Сашки. Слушали новый альбом «Лакримозы», пили пиво. Ничего особенного, но она еле успела на последний трамвай, вскочила в закрывающиеся двери. Сашка жил недалеко, пешком минут тридцать, а на трамвае десять. Можно было и не возвращаться, но завтра зачет, надо хоть чего-то почитать. На кухне горел свет, Лара долго звонила в дверь, но никто ей не открыл.

— Вот сука!

Лара вышла из подъезда, вдохнула сырой и промозглый осенний воздух, набрала Сашку — длинные бесконечные гудки, но наверняка ведь дома. Замоталась поплотнее в длинный шарф, воткнула наушники, закурила сигарету и, оставляя за собой серые разводы дыма, пошла обратно к нему, слушая песню «Feuer» «Лакримозы».

Быстро неслись по небу мрачные тучи, закрывая собой белую луну, и во дворах, которые пересекала Лара, не встречалось ни собаки, ни человека. Светились редкие окна, и только разгоняющая по всему телу кровь музыка и бросающий в дрожь голос Тило[2], рвущиеся из плеера, разрывали одинокую тишину. До Сашкиного дома осталось пройти многоподъездную десятиэтажку, свернуть в одну из ее разрисованных незатейливыми словами арок, срезать через гаражи. Вступив в арочный коридор, Лара увидела приоткрытый люк, из которого валил пар, и замедлила быстрый отлаженный шаг, когда вдруг почувствовала, что находится здесь не одна. Она резко обернулась и буквально в шаге от себя увидела женщину в желтом клоунском кудрявом парике и темных очках. У Лары перехватило дыхание, она бросилась было бежать, но нога зацепилась за железную крышку, она больно ударилась ладонями об асфальт и в страхе обернулась. Наушники выпали из ушей. Женщина стояла на прежнем месте. В ватнике до пола, перетянутом веревкой на талии, она была похожа на каменное изваяние. Лара увидела, как она стиснула рот и процедила сквозь зубы скрипящим голосом: «Schweigen, schweigen…» Лара стала суетливо подниматься, собирая трясущимися руками вывалившиеся наушники и плеер и не переставая оглядываться назад. Изваяние не двигалось с места и угрожающе кряхтело: «Schweigen…» Лара побежала, унося за собой немецкое слово, мощь которого все нарастала и ультразвуком звенела в ее ушах. Она бежала через гаражи, не разбирая пути, спотыкаясь и падая, смех догнал ее эхом, когда она уже выскочила на освещенную улицу к ночной палатке, у которой стоял Сашка и пил пиво с продавцом.

— Сашка! — Лара бросилась к нему, как к самому дорогому человеку на планете. — Сашка! Что такое «швайген»?

— Ты чего, Лариска? Ты чего? — Он еле отцепил от себя трясущуюся и рыдающую девушку. — Пойдем в словаре посмотрим. Пива взять тебе?

— Ввввозьми. — Зубы стучали, тело трясло, Лара постоянно оборачивалась, выискивая в темноте желтый парик.