Всю поездку до тринадцатого этажа он продолжал смотреть на Лару со сдержанным, чуть ли не холодным выражением лица, которому она не верила: это лицо не принадлежало ему, как бы натурально он ни старался изобразить безразличие. Дима не был таким, и она это знала.

Лишить себя его присутствия, пусть молчаливого и неощутимого тактильно, все равно оказалось тяжело. Лара в самый последний момент покинула лифт на своем этаже, заставив себя отвести взгляд и сделать шаг вперед.

Все проходит, и это — пройдет.

Каждый будний день Дима, оставив машину на подземной парковке, заходил в лифт бизнес-центра, мучаясь надеждой, наконец, увидеть Лару вновь. Совершенно по-детски, будто ему снова тринадцать, он стал приезжать в офис раньше прежнего — ближе к тому времени, когда она имела привычку появляться на работе. От этажа к этажу он сканировал столпотворения людей у площадки лифтов, всегда с особенным волнением — на первом, где была проходная, желая неожиданно зацепиться взглядом за знакомые черты.

За бесконечные четыре недели разлуки ему ни разу не повезло. Умирающая от июльской жары Москва, душная и еще более многолюдная, чем обычно, мало подходила на роль города-мечты из голливудской мелодрамы. Да и шансов на случайное столкновение в огромном здании высотой в семьдесят этажей было крайне мало; тем более что свой «романтический момент в лифте» они уже потратили месяцы назад.

В чудо незапланированной встречи Дима не верил, но побороть внутренние порывы надежды не мог. Вопреки здравому смыслу изо дня в день он внутренне замирал, доезжая до первого этажа, и только пальцы не скрещивал во исполнение. Идиот.

О своей поспешности, о не к месту сказанном признании, о том, что не сумел Лару убедить, он пожалел много раз. Неделями после той самой ночи он, возвращаясь с работы, вновь и вновь просиживал часы в прострации, прокручивал в голове все, что мог и должен был ответить на любое сомнение, анализировал их с Ларой разговор, но попытки понять ее отказ или хотя бы признать его терпели крах.

Дима приходил в себя уже у входной двери с ключами от машины в руках и… запрещал себе пересекать порог. Он застывал на месте, не в силах пошевелиться. Сжимая кулаки и стискивая зубы, в отчаянии впечатавшись лбом в металлическую дверь: его тянуло к Ларе как к никому и никогда.

Они ведь и в самом деле договорились. В январе он, самодовольный и непоколебимый, уверенно обещал Ларе, что, изъяви она желание разойтись, с его стороны не возникнет ни единой проблемы, и теперь с трудом держал данное ей слово, когда и разум, и чувства, и тело убеждали его поступить вопреки взятым на себя обязательствам.

Приехать к Ларе.

Быть с ней.

Сделать что угодно, только бы она захотела того же, что и он.

Прекратить, наконец, эту агонию безнадежности.

Как ему смириться с тем, что между ними больше ничего не будет? Как принять, что ничего нельзя поделать, что эта задача — неразрешима, сколько бы усилий он не приложил?

Мысль о том, что он потерял шансы на Лару, на жизнь с ней, вызывала в нем протест: он отказывался думать о завершении их отношений. Он не мог. Он не знал, что существование, из которого исключен один-единственный человек, может стать настолько нестерпимым. Он никогда не верил, что женщина в самом деле способна свести мужчину с ума, но Лара не зря чудилась ему ведьмой.

Он не хотел никого, кроме нее. Он думал о ней больше, чем положено зрелому и психологически здоровому человеку. Он видел ее во снах: счастливую, отвечающую на его слова о любви; разгоряченную, с мутным взглядом и раскрытыми в ожидании поцелуя губами. Он просыпался один, и все в нем восставало против будущего, в котором ее не будет рядом.

Об этом безумии мечтала Вика, когда уходила от него? Этого ей не хватало? Без этой пронзительной боли в каждой молекуле тела она не хотела жить? Без этого мучения ей было скучно?

Что ж, теперь Дима больше не сомневался, что прежде действительно не любил, а только думал, что любил. Разница между его прошлыми привязанностями и чувствами к Ларе была оглушительной. Он начинал понимать, что настоящая любовь — это эксклюзивное и единоразовое предложение, от которого нельзя отказаться.

Впрочем, Ларе, кажется, удалось. Разум превыше всего и все такое. Жаль, у него не так.

Он был зол на нее. За отказ, за нежелание выслушать и попробовать, осознать, что он открыт к диалогу, готов пойти на компромисс, намерен побороть все ее страхи вместе с ней, готов помочь. Потому что любит. Потому что желает быть рядом. Желает ей счастья.

Он был зол на себя. За бессилие. За невозможность изменить случившееся. За свои чертовы бесконтрольные чувства. Он же всю жизнь грезил о повторении родительской истории любви: глубинная, непередаваемая в языке связь, совпадение двух родственных душ, — и получил, но без счастливого финала.

Не повезло.

Дима не собирался сдаваться, но не находил ни единого способа вернуться в процесс. Бездействие было ему не свойственно, как и затянувшиеся страдания, бестолковые, но не угасающие со временем. Он мог справиться с гнетом своей тоски, лишь устранив ее источник, и никак иначе. Он должен был что-то придумать.

Большого смысла в поиске советов в задушевных беседах с друзьями он не видел: ни с Лехой, который в ус не дул в области чувств, ни даже с опытными женатиками — никто из них не вляпывался в отношения с такой женщиной, как Лара; никто не понял бы его изысканий.

«Забей, найди кого-нибудь попроще, зачем тебе такая сложная», — он представлял, что услышит. Ему казалось непозволительным, оскорбительным даже, делиться Ларой — ее личностью, проблемами, чувствами. Он не хотел впускать в ее — в их — мир даже своих ближайших друзей. Он не хотел предать ее доверия, которого, быть может, еще не получил, но чувствовал себя обязанным беречь.

Он остался наедине с захватившими его переживаниями. В офисе отговаривался от не в меру любопытного Лехи общими фразами, но, судя по их молчаливому рандеву по барам в одну из суббот, слова и не требовались. Было, конечно, неплохо на несколько часов отрубиться от реальности, но, насколько Дима мог судить, долгосрочного облегчения в бутылке за всю грандиозную историю русского пьянства, еще ни одна душа не нашла.

В следующие выходные он поехал к родителям, опасаясь, что компании одиночества и пустой квартиры недостаточно, чтобы не сорваться к Ларе, когда он до сих пор не представляет, возможно ли что-то исправить.

Он надеялся, что, побыв с матерью и отцом, успокоится, придет в себя и вспомнит, как мыслить здраво. Жалобы на жизнь и откровения по душам не входили в обязательную программу визита, но тем не менее Дима не верил, что за целый месяц батя не поведал маме про его «девушку», и готовился к допросу.

Однако мама, единожды поинтересовавшись, как его дела, затем не предпринимала попыток его разговорить. Вероятно, по нему и без пространной болтовни было ясно, что «дела» дали маху. Вечером к Диме, оккупировавшему собой и своим мрачным настроением уличные качели, присоединилась мама. Какое-то время они просидели вдвоем в молчании.