Там лежал штопор, скомканный носовой платок, газета и открытка, на которой залихватский заяц нес огромный букет мимозы. С 8 Марта.

– Можно я возьму?

Он пожал плечами.

Швейная машинка вызвала у меня такой восторг, что Юлик даже испугался.

– Она крутится! Боже мой, она крутится и строчит! Вот это да! У бабушки Маши была похожая, но сломалась, и так и не починили: мастера не нашли. Выбросили.

– Это дореволюционный «Зингер». Вроде можно продать, но лениво возиться… Может, вынесу на помойку, так кто утащит…

– Юлик, ты что! Не выбрасывай, не смей! Пообещай мне, что сохранишь!

Он посмотрел на меня, улыбнулся, попытался поцеловать, но я вывернулась: в углу я заметила столик на одной ножке. Потемневший, с изуродованной пятнами столешницей, но такой красивый, что вот его бы я поцеловала, не думая.

– Что с тобой сделали злые люди?!

– Если б наши жильцы догадывались, то давно бы уже пристроили… а так, видишь, винищем залили, но… господи, и чего хорошего в старом хламе?

Я обернулась к нему и легонько ударила кулаком в грудь:

– Сам знаешь!

Он притянул меня к себе. Я была в пальто, и объятие вышло неуклюжим.

– Подожди!

Я сняла пальто, положила на кровать (повесить было некуда), посмотрела на него, как на спящую себя, несколько секунд, а потом начала раздеваться…

Юлик понял, что я все поняла, и поэтому так же быстро избавился от одежды.

Только в последнюю минуту, стягивая трусы, сообразила спросить:

– Резинка есть?

В сексе я была так себе, но и от партнера ничего не требовала: как получится, так получится, лишь бы не слишком больно и без последствий. Наверное, это Юлику во мне и понравилось. Я чувствовала, что он не уверен в себе. Иначе никогда бы меня не выбрал, предпочтя кого-то поопытнее или посимпатичнее.

Нам было очень неудобно лежать рядом на узкой кровати, к тому же разделяя ложе с моим пальто (свои вещи Юлик швырнул на пол).

– Тут жила старушка, любившая черно-белое кино? – Я кивнула в сторону плаката с какой-то дивой времен старого Голливуда.

– Нет, это я когда-то повесил. Мне нравится Грета Гарбо. У нее такие ровные брови…

Я прыснула:

– Как у моей бабушки…

– Странное место, да? – сказал он. – Не люблю эту квартиру. Сейчас не сдать, уж больно запущена, а на ремонт денег нет. Иногда ночую тут, но всегда как-то… неуютно.

– Я жила в похожей квартире много лет. Такие места иногда терпят людей. Если их не раздражать.

– Я хочу, чтоб меня любили, а не терпели.

– Зачем тебе это?

– По приколу.

– Да я уже заметила, что ты тот еще приколист!

Наша связь с самого начала была легкой и веселой. Я опасалась серьезных мужчин с серьезными намерениями – для меня они выглядели как экзорцисты для Эмили Роуз. Юлик ничего от меня не требовал, как и я от него. Я догадывалась, что у него есть и другие девушки, а может, и парни (я подозревала, что он бисексуален), но ни он, ни я не расспрашивали друг друга о бывших, настоящих и будущих…

Когда он кончал, хамелеон внутри становился синеватым, с переливом в изумрудный.

Музыка

Много у кого в нашем дворе были кассетные магнитофоны. Их по выходным ставили на подоконники – чтоб орало.

Девчонки – Наташка, Олька, Рушанка и маленькая Лиза Май – любили играть с коричневой пленкой, вытянутой из зажеванных кассет, – воображали себя гимнастками с лентой, носились со смехом и криками по двору, прыгали, кривлялись, а потом вешали пленку на ветки деревьев, чтобы ветер трепал ее… Мне казалось, что это красиво. В каждом, наверно, с детства живет чувство, что прекрасное – это когда трепещет на ветру что-то тонкое и непременно связанное с музыкой…

Наташка с пятого класса ходила в музыкальную школу, точнее – ездила в Заводск, два раза в неделю, на электричке. Вечером я встречала ее на платформе, мы шли домой, она жаловалась на сольфеджио, я несла домру в чехле и досадовала, что приходится возиться с малой и что она талантливая, а я нет.

Каждый вечер Наташка занималась музыкой: одной рукой колупала струны медиатором, а другой зажимала их. При этом она что-то бормотала себе под нос, как заклинание, – наверно, учила ноты. Страдала она при этом ужасно. Помню, как-то раз вдруг воскликнула:

– До-диез! – и ударилась лбом о стол, на котором лежала нотная тетрадь (специальной подставки у нас не было).

Так выглядело музыкальное отчаяние.

Когда я хотела ее позлить, я хватала несчастный инструмент и начинала, бестолково бренча, орать:

Адын палка, два струна

Тупостан моя страна!

Исполняет Наташхан,

Ее любит обезьян!

Это было уже мое творчество (единственное, на которое я способна), сестру оно очень бесило, она отбирала у меня домру и кричала, что это, вообще-то, русский народный инструмент, на что я отвечала ехидным «китайским» смехом и растягивала уголки глаз.

После окончания музыкальной школы Наташка ни разу не брала домру в руки. Я спрашивала:

– Не скучаешь?

Она качала головой или кривилась, как будто я напоминала ей о чем-то очень неприятном. После школы сестра поступила в железнодорожный техникум, там как раз открыли курс «Бухгалтерский учет» (очень востребованная специальность в то время). Так хотела мама.

Я люблю музыку.

Никогда не включаю ее фоном. Это же неуважительно, как если бы ко мне пришел гость, а я села играть в компьютер и слушала его вполуха. Поэтому я не люблю, когда ко мне врывается чужая музыка, хватает за руки, заглядывает в глаза. Хотя это всегда что-то значит: музыка, как и полагается существам из иного мира, никогда не приходит просто так.

Я стояла в толпе возле «Василеостровской», на этой станции после шести вечера трудно войти в метро: давка страшная. Правда, люди в Питере воспитанные – смотрят в экраны телефонов и синхронно делают шаг вперед, поднимаясь на ступеньку выше. Я стояла как все, стиснутая с боков, уткнувшаяся в телефон, идущая сама по себе и со всеми вместе. Рядом с метро, на бойком месте, возле скульптур, изображающих лошадей, которые везут фургончик, обычно выступают музыканты. Лабают что-то из русского рока, на фиг забивая на авторские права покойников, которые из могил за своей монеткой вылезать не торопятся. Но в тот раз у метро расположился целый духовой оркестр, вжаривавший «Смуглянку».

– Ты чего, чего? – спросил кто-то.

Девушка или девочка, шедшая впереди меня, – я не видела ее лица,