водрузили задницы на спинку лавки, а ноги поставили на сиденье.

– У одного мужика эпилепсия была… знаешь, что такое? – продолжала Машка лекцию о пользе травы.

– Знаю, как у Достоевского…

– Вот, а трава его вылечила. Уже год припадков нет. Трава лечит. Расслабляться надо всем… осо-о-обенно всяким Риткам, – протянула Машка и открыла о лавку пиво, которое тут же толстой белой струей вырвалось из бутылки. Она попыталась заглотнуть эту струю, но захлебнулась и долго откашливалась.

– Ритка не то чтоб заучка, – сказала я, – то есть заучка, конечно, но тут еще и Селиверстов…

Машка закатила глаза:

– Она больная, что ль? Пусть заведет себе парня и успокоится. Надо ж головой думать: он препод вообще-то.

Меня позабавило, что оторва Машка советует кому-то думать головой с таким видом, как будто она сама – оплот здравомыслия.

– Не понимаю, чего ей дался этот зануда, – вела она дальше.

– Любовь зла…

– Любовь, Лен, добра. Это же этот… Иисус говорил.

– Разве?

– Ну да… ходил, всем цветочки раздавал, говорил: любите, трахайтесь… и Иисус же был хиппарь, как и все остальные эти… будды…

– Ты только верующим не говори такого…

– А что верующие? Я тоже верую! – не унималась Машка. – У меня и крестик есть!

Я засмеялась.

– Чего ржешь? На самом деле человек или верит, или нет. Если верит, то ему любой бог поможет, скажет такой: о, я тебе помогу, Машка, подкину тебя до нужной станции, а ты потом, если что, Петьку, который мне молится, не обидь, покорми, обогрей, косяком угости… И все, Лен. А если человек не верит, то его никакой бог не будет слушать, хоть плачь, хоть вой.

– Философия у тебя, конечно, прикольная, но… Ты хоть что-то к экзамену учила?

– Ни! Хре! На! – Машка дерзко встряхнула головой.

– Слушай, ты б хоть почитала учебник… Селиверстов не тот человек, чтоб тебе просто так трояк выкатить…

– Не веруешь!

– Маш, ну на пересдачу же угодишь!

– Не ве-е-еруешь! – Машка по-старушечьи пригрозила мне пальцем.

– Маш, ты не сдашь!

– Сдам!

– Нет!

– Да не боюсь я твоего Селиверстова! – Она крикнула и тут же дернулась, чуть не упав с лавки назад. – Ох, еб твою мать!

Я придержала ее рукой и, отследив направление ее взгляда, увидела удаляющуюся от нас мужскую фигуру, в походке которой чувствовалось что-то смутно знакомое.

– Вот же вспомни… – Машку аж перекосило. – Какого хрена его сюда принесло, а? Теперь не сдам, наверное…

– Он в библиотеку, скорее всего, ходил… Сели мы, конечно… Дуры! Но кто тебя за язык тянул!

Машка состроила обиженную гримасу, потом вздохнула и сказала:

– А, плевать! Пошли еще по пиву возьмем!

На экзамен Селиверстов не явился. Студенты бестолково толпились в коридоре, не зная, куда себя девать (Машка всем и каждому рассказала, как она вляпалась 280в воскресенье и что теперь ей всё, жопа), пока староста не решилась пойти в деканат. К обеду до нас докатился слух: еще в субботу преподаватель скоропостижно скончался. Экзамен у нас принимал завкафедрой – и всем поставил четыре-пять, просто за факт присутствия.

Так что Машка все-таки сдала. Но ее больше всего занимало не это:

– Как же он в субботу умер, когда в воскресенье мы с Ленкой его видели в сквере? Как же?

– Меньше курить надо, – Ритка бросила это особенно злобно.

– Да не курила я! Лена, а, Лен! Ты же тоже его видела, ну скажи!

– Если честно, то я не уверена, что…

– Ленк, ты что, его не заметила? Ну как так, Ленк? Это что теперь, все будут думать, что я чокнутая? Как ты могла его не заметить, он же рядом с тобой прошел!

Я молчала. Наверное, тут иссякли стихи, думала я. Конечно, это просто безумие, моя дурацкая фантазия, но… вдруг? Просто иссякли стихи. И все.

А Ритка наконец сказала то, что должна была:

– Это потому, что он меня не заметил!

Ее глаза победно сияли.

Машка оторопело смотрела то на нее, то на меня – и наконец сжала голову руками, словно защищаясь от шума.

Фото из Ленинграда

У бабушки Нины фотографий было мало, по крайней мере я помню только карточку ее брата Даниила, погибшего на войне, – баб Нина очень его любила. То ли дело у бабушки Маши в Заводске – фотокарточки висели на стенах, были засунуты под раму зеркала и лежали в трех пухлых альбомах в серванте. Маленькой я любила их рассматривать, однако, повзрослев, перестала замечать, они слились с обстановкой квартиры – я не чувствовала на себе их взглядов: наверное, они смотрели сквозь меня, совсем им неинтересную, куда-то в другие времена.

Узнавала я только маленького папу, саму молодую бабушку Машу да деда Алексея, ее мужа. Его самого я никогда не видела, он умер до моего рождения. Ну и умер он не здесь: за несколько лет до смерти у него приключилась внезапная любовь. Та история с уходом из семьи деда Алексея казалась мне очень странной. Ему ведь было почти шестьдесят! Бабушка Маша никогда не говорила о нем. И на похороны его не пошла. Ходил только папа (он мне эту историю и рассказал, он был честный, никаких «грязных семейных секретов»).

– Мне повезло, что я снял трубку, когда позвонила та женщина. Мать бы мне не сказала. Она его похоронила в тот день, когда он ушел. Не простила. А я… Ну, меня он вырастил, меня он не предал. Мне обижаться не на что.

Дедушку Алексея я видела на общих фотографиях. Он был как папа – красивый, с темными волосами и открытым умным лицом, только шире в плечах и выше ростом, судя по фото. Я пошла в их породу: нос крупноватый, заметный, глубоко посаженные глаза (думаю, у деда они тоже были зеленые, но по старым фото не поймешь: сепия), тонкие губы, только волосы у меня не вьются и более светлые, русые (под стать фамилии, что может быть русее, чем Попова?).

Невысокая и изящная, бабушка Маша (может, я в нее такая мелкая? хотя между мелкой и изящной, конечно, пропасть) старательно следила за собой: красила волосы, рисовала брови и губы, носила разноцветные шарфики из полупрозрачной жесткой ткани и аккуратные туфельки на невысоком каблучке. Наверное, они с дедушкой Алексеем выглядели как великан и дюймовочка.

Я знала, что все бабушкины родные погибли в блокаду, а она выжила. Может, из-за того, что она была такая стойкая, дедушка и ушел от нее, когда полюбил другую? Подумал, что она выдержит все что угодно… И да, тогда, после ухода мужа,