она выстояла. Только смерти сына, моего папы, баб Маша перенести не смогла – сломалась.

Она перестала красить волосы, рисовать лицо. Я наблюдала каждую нашу встречу, как от пробора в стороны расходятся белые полосы – все шире и шире. Она реже убиралась дома, меньше говорила. Иногда плакала, но стеснялась этого и, если кто-то пытался ее утешить, вытирала слезы и делала вид, что не плачет. Мне казалось, что она не хотела, чтоб другой человек мучился, ища слова утешения. Нельзя создавать для ближнего неразрешимую задачу, надо быть милосердным.

Однажды она сказала:

– После моей смерти все карточки сожгите, хорошо?

– Почему, баб Маш? А память?

Она только вздохнула.

Но, даже начав погружаться в безумие, временами она все-таки светлела рассудком. Это случалось, когда на нее накатывало вдохновение и она говорила про Ленинград. Про то, что это самый красивый город на свете (и никогда, никогда – про голод, холод, смерти – как будто этого не было). Ее родителям дали комнату в огромной профессорской квартире, где был паркет и выложенная кафелем печка. Простые рабочие люди, прабабка и прадед в моей голове представлялись какими-то аристократами. Неважно, что они жили в коммуналке вместе с десятком других семей – рабочих, пьющих, орущих – таких же, как у нас в поселке. Такие – да не такие. Ленинградцы. Свет миру.

Мама о баб Маше всегда говорила горячо и сердито:

– Для нее мы все – так, пыль под ногами… Мнит о себе! Знаешь, сколько я от нее замечаний слышала? Так не говори, так не стой, так не сиди… Всю жизнь со своим ленинградским форсом, как с чемоданом, промоталась по Союзу… муж-то ее был военный! Может, вернулась бы помирать на свой этот… Васильевский остров, да не вышло… а какая она ленинградка? Родители ее из деревни, приехали в город после революции да поселились в чужой квартире! А она гордится, как будто дворянка какая!

Через несколько лет после смерти бабушки моя сестра, которой по завещанию отошла ее квартира, с новоиспеченным мужем сделали там ремонт. Альбомы с фотографиями сложили в большой пакет и отдали маме. Та к ним даже не прикасалась, и только я однажды заглянула туда – просто так, от любопытства и скуки.

…я снова увидела Лицо. А точнее – Лица.

Есть такая шведская художница Майя Миякала. Она больна шизофренией и пишет странные и страшные картины. Некоторые из них похожи на фотографии, где поверх лиц нарисованы Лица. Если на фото ты видишь людей, которых никогда не знал, тебе все равно, живые они или мертвые. Но если ты смотришь на фото тех, кого ты знал и кто уже мертв… ты видишь не то, что другие… ты видишь покойников, видишь черепа с глазницами, забитыми землей, из которой пробиваются белые тела червей… видишь это поверх улыбающихся свежих лиц, поверх безмятежности и счастья.

Я захлопнула крышку альбома и спрятала его. Сжечь фотографии я все-таки не смогла. Пусть когда-нибудь его откроет тот, кому будет все равно.

Тогда я поняла: для меня фотография – не просто хобби. Это – те слова, которые я не сказала, потому что не нашла в языке; это попытка поймать невыразимое.

Все получилось как-то репочно: Машка потащила в Питер меня, а я – Ритку. Вообще, я бы не поддалась, но проскочила мысль: а вдруг этот холодный город меня примет – ну, по старой памяти, ведь моя бабушка в нем когда-то жила.

И я уехала. Мама много на меня кричала («Отучилась? Вот и шла бы работать в школу, тут, в Урицком, места всегда есть! А в Питере и без таких, как ты, дур хватает!», «Попробуй только с животом вернуться, из дома выставлю!», «Будешь звонить и деньги клянчить – ничего не вышлю, так и знай!»), но я все равно уехала.

Съемную квартиру выбирала Машка – себе под стать: необходимой мебели не хватало, зато в каждой комнате стояли громоздкие советские шкафы с отваливающимися дверцами, серванты с разбитыми стеклами и множество стульев, у которых от нагрузки выпадали ножки. Эти загнанные лошади с витыми спинками были в итоге свалены нами в гору на балконе. Единственную крепкую мебель – старенькую обшарпанную табуреточку – мы все нежно полюбили и звали Бабулей.

В первый же день мы с Машкой увидели над кухонной плитой приклеенное скотчем расписание.

– Это что? – спросила Машка.

– График уборки квартиры! – Ритка сказала как гвоздь забила. – Единственный способ поддерживать порядок – убирать по графику.

– Лен, – Машка взяла меня за рукав, – Лен, выручай.

Она оттащила меня в сторону и зашептала:

– Слушай, мать, я никогда в жизни не… в общем, давай так: ты сейчас в мою комнату войдешь, там все мои вещи, распакованы, но неразложены, все-все… в общем, ты зайдешь и возьмешь любую, что угодно возьмешь, навсегда, только согласись убирать за меня, вот прямо сначала, как мы тут заселились, и до конца… чтоб я никогда про эту уборку не слышала…

Машкин страх перед уборкой так меня позабавил, что я решила пойти ей навстречу. В ее комнате на полу были разбросаны какие-то шмотки, на диване стояла коробка с дисками, на письменном столе расположился ноутбук и были рассыпаны косметические принадлежности. Я не очень хорошо себя чувствовала из-за критических дней, поэтому рука потянулась к пачке прокладок.

– Ты и правда готова променять гору свободного времени на «Олвэйсы»? Ты хорошо подумала? – сказала Машка тоном, каким, должно быть, дьявол спрашивает человека, готов ли тот подписать с ним контракт.

Я растерялась. И тут что-то дернуло меня сказать:

– Фотик. Отдай свой фотик.

Фотоаппарат Машка носила на шее, на шнурке. Я не помню, чтоб она что-то фотографировала, но, может, я просто не обращала на это внимания.

– На! – Она сняла фотик и протянула его мне: – Только мои фотки потри.

– Так ты себе скинь.

– Там ничего интересного. Прощальный секс мне не нужен. Уходя – уходи! Прощай, Никешка!

Nikon D2H стал для меня тем же, чем была шизофрения для шведской художницы.

Я стала видеть.

И запечатлевать то, что видела: дома, облака, собак, мусор и Лица.

Началась новая игра, которую я даже не придумывала. Она нашла меня сама – как всегда бывает с самыми лучшими подарками.

Машка была неисправимой хулиганкой. А еще – самым щедрым человеком, которого я когда-либо встречала.

Смотри в оба

Одноглазую завучиху все боялись. Она не менялась. Одинаково старая – и когда я пришла в школу, и когда уходила из нее, – она коротко стриглась,