Андре Марти. Я докладываю ему по-испански, что бригада прибыла, чтобы выполнить приказ н перейти границу, и сдаю знамя бригады.

Международная комиссия спрашивает, кто командир бригады. Я докладываю на латышском языке, что 13-я интернациональная бригада, выполняя приказ, прибыла, чтобы перейти границу. Товарищ Кур переводит мои слова на французский язык.

Среди членов комиссии вижу человека в форме офицера буржуазной Латвии. Ловлю на себе любопытный взгляд. Кто-то опрашивает, почему я не в военной форме. Видимо, его интересует мое звание. Я отвечаю, что комиссии должно быть известно, что с октября месяца интербригадцы на фронте больше не находятся и в армии республиканской Испании на активной службе не состоят. Затем следует несколько вопросов о численности, вооружении. Я называю точную цифру и поясняю, что оружие, которое было в распоряжении бригады для охраны, она сложила. За границей нас встречает отряд французских жандармов.

Концентрационный лагерь во Франции

Мы идем, строго соблюдая строй, окруженные французскими жандармами. Временами, проходя через какую-нибудь деревню, где на нас с любопытством смотрят ребятишки и женщины, мы даже пытаемся петь. Жандармы не запрещают этого. Некоторые из них заговаривают с нами; мы рассказываем им, что защищали и французскую демократию, находящуюся теперь после победы испанских фашистов в серьезной опасности. Время от времени наш жандармский конвой меняется, а мы, передохнув несколько минут на обочине дороги, все идем и идем. Подходит вечер, наступает ночь.

Только на рассвете следующего дня мы, совершенно усталые, подходим к берегу Средиземного моря. Тут на какой-то площади жандармы велят испанским шоферам оставить машины. Однако шоферы не хотят оставлять целыми ни машины, ни груз. Они выливают на землю вино, оливковое масло, высыпают разные продукты. Идущие мимо стараются взять что-нибудь с собой. У машин выбивают стекла, выламывают дверцы, портят моторы, режут шины. Какой-то остроумный испанец, разрезав автомобильную покрышку, вытаскивает из нее камеру, наполняет оливковым маслом и, завязав отверстие, надевает оригинальную посуду через плечо и уходит.

Наконец мы оказываемся в каком-то загоне, обнесенном с трех сторон колючей проволокой. С четвертой стороны море. В этом загоне нет ничего, кроме нас и морского песка. Мы находимся в концентрационном лагере Сан-Сиприен, недалеко от Перпиньяна. Нам до смерти хочется спать, мы страшно устали. Мы жмемся друг к другу, чтобы согреться, и засыпаем.

Когда я просыпаюсь, то вижу, что мы занесены песком. Вспоминаю, что где-то читал, как в пустынях путников на привалах заносит песком, и они так погибают. Ветер здесь метет песок, как у нас зимою снег. Повернуться лицом к ветру невозможно, песчинки бьют в лицо, колют точно иголками. Ночью было прохладно, но в полдень становится жарко. Мы на морском берегу, но нам негде умыться, из-за волн трудно добраться к воде. Хочется пить, но питьевой воды нет совершенно.

Из песка вылезает все больше и больше народу, вскоре людей становится очень много. На небольшой площади, на каком-нибудь квадратном километре, нас пять тысяч человек – немцев, чехов, югославов, болгар, поляков, греков, румын, представителей Прибалтики и других. Все группируются по национальностям, каждая группа говорит на своем родном языке. Я вижу стройную, сухопарую фигуру Ренна, он спокоен и сдержан, как всегда, но окружающие его немецкие товарищи, энергично жестикулируя, видимо, пытаются в чем-то убедить его. То там, то тут вижу знакомых мне поляков, болгар и товарищей других национальностей. Один чех рассказывает, что тут собраны не все интербригадцы, другой точно такой же лагерь находится в Аржелесе, километрах в пятнадцати южнее. Условия там точно такие же, как здесь. Ворота охраняются жандармами, и никого никуда не выпускают.

Наш «четырехугольник» тут тоже не единственный. Рядом с нами еще много таких. Там находятся испанцы. Жандармы говорят, что там у них еще погуще, чем здесь. Возник целый город со стотысячным «населением».

Наконец доставляют воду. Мы приготавливаем молоко. Из Ла Хункери мы взяли с собой молочный порошок и сгущенное молоко. К вечеру привозят какой-то суп и раздают хлеб. Так мы живем четыре дня. У нас нет самых необходимых удобств. Начинаем соображать, как бы улучшить наши жизненные условия, но насмешники зубоскалят:

– Мы ведь во Франции, на берегу Средиземного моря, на отдыхе. Все буржуи на нашей родине могут нам позавидовать. Лежи себе и любуйся на солнышко, никаких обязанностей. Что может быть лучше?

Через несколько дней ветер в самом деле утихает. На берегу моря солнце печет не так сильно, мы чувствуем себя вполне хорошо. Нас тут около сорока человек из Латвии. Другая группа латышей, оказывается, задержана в Аржелесском лагере.

Первое благоустройство – на третий день оборудуется общественная уборная – в море, недалеко от берега, параллельно ему, устанавливается длинный мостик, к которому с берега ведут несколько мостков. Дешево и остроумно. Только мы уже не можем теперь в море мыться и купаться. Это благоустройство, которым всем часто приходится пользоваться, мы называем «авеню Даладье».

Начинают действовать французские общественные организации. Предпринимается кампания за улучшение условий в концлагере борцов за свободу испанского народа. Обществу помощи испанскому народу удается нелегально пересылать нам некоторые газеты. Нам присылают и немного продовольствия, но им только с большим трудом удается получить разрешение передать его нам.

Постепенно положение все же улучшается. Однажды привозят несколько машин досок, нам разрешают строить бараки. Привозят также немного соломы. Где-то удается раздобыть мешки – появляются матрацы. Некоторые приносят с автомобильного «кладбища» сидения и спят на пружинных матрацах. Нам удается «организовать» добавочно еще несколько досок. И вот в нашем бараке уже имеются четыре стола со скамейками. Но на этом наши «благоустроители» и «изобретатели» не успокаиваются. Каким-то образом «организуется» немного проводов, и мы присоединяемся к электрическим проводам коменданта лагеря. У нас оказывается и радиоприемник. В конце второй недели мы уже живем вполне культурной жизнью.

С точки зрения французской «демократии» это, разумеется, в высшей мере нагло и преступно. Мы пользуемся электричеством без счетчика, а приемник наш нигде не зарегистрирован. По инструкции в наших бараках не предусмотрены ни «матрацы», ни столы, ни скамьи. Мы нарушаем закон, за что нам грозит наказание. Но, в конце концов, мы нарушаем законы буржуазной демократии не впервые.

Мы гордимся тем, что таких удобств, как в бараке «15 Compania Letton» нигде нет. К нам приходят смотреть, как мы устроились. Иные завидуют, иные обещают взять с нас пример. Радио, существование которого – наша большая тайна и которое мы слушаем с предосторожностями, находится в ведении Беньямина Кура. Из других бараков мы приглашаем слушать радио только людей, пользующихся нашим полным доверием и