Рядом на трюмо лежал аккуратно открытый конверт, на нем полусмятый листок бумаги с ровными, четко выведенными буквами.

– Госпожа, прошу вас, не делайте резких движений, иначе я могу вас поранить булавкой, – поддергивая очередную петельку на роскошном платье Лизоньки, робко произнесла служанка.

– Да, ты права, голубушка, – будто не слыша сказанного, продолжила Измайловская, изливая потоки негодования. – Как он мог?! Кто дал ему такое право?! Никто! Абсолютно никто, кроме самого государя, не вправе присылать мне подобные письма! Так было всегда и…

Баронесса осеклась и с удивлением посмотрела на стоящую рядом служанку, как будто та была виновницей сего недоразумения. Мысли баронессы постепенно собирались в единое целое и с быстротой молнии замыкались цепочкой логического осмысления.

– Действительно, отбросив все эмоции, почему именно этот полковник пригласил меня в этом году на традиционную прогулку на императорском пароходе, хотя из года в год это делал лично государь?

Взгляд Лизоньки вновь упал на склоненную в покорном труде над ее платьем служанку. Затем барышня посмотрела на свое отражение в огромном зеркале, стоявшем посреди большой залы. С лица ее не сходило удивление.

– Неужели я наскучила императору?! Почему не сказал мне об этом сам?! Нет, здесь нечто иное. Похоже, государь впал в ревность. А в ревности он гневлив необузданно. Но к кому? Неужели я могла дать повод для ревности?! И с кем, позвольте узнать?! Мне, право, и самой стало надоедать быть игрушкой в руках венценосной особы, но в цивилизованном обществе необходимы и соответствующие отношения. Я – Измайловская! Хотя и не царских кровей, но требую к себе иного внимания. Не допущу, чтобы какой-то там полковник, пусть даже и из свиты государя, бесцеремонно обращался ко мне. При следующей встрече, к примеру на той же речной прогулке, я непременно выскажу императору свое мнение. Не будь я древнего рода Измайловских! Был бы жив прадедушка! Этот бы точно устроил переворот под канонады пушек и бой барабанов!

Баронесса не заметила, как ее внутренние переживания вылились в негромкую ораторскую речь. Вертевшаяся рядом служанка слушала свою госпожу, тщательно скрывая улыбку, и, зазевавшись на секунду, проткнула булавкой рукав платья, коснувшись руки красавицы.

– Ай! – вскрикнула та от боли. – Уснула ты, клуша, что ли?! Убить меня хочешь?! Тебе-то я чем помешала?!

Слова своенравной баронессы звучали незлобно, скорее как поучение от старшей сестры. Служанка виновато замерла на месте.

– Ну-ну, душа моя, я понимаю, что ты это не специально, – улыбнувшись, потрепала ласково по плечу модистку Лизонька. Потом она закусила губку и снова посмотрела в зеркало. Густые волосы готовы были распасться из привольной прически и рассыпаться по утонченным плечам. Лизонька улыбнулась своему отражению. Сейчас она упивалась своей красотой. Чувствовала неограниченную власть своих чар.

– Что ж, ваше величество, – обращаясь к самой себе, сказала баронесса и слегка поклонилась, приседая в реверансе. – Я принимаю ваш вызов.

Измайловская взяла вновь в руки измятый листок, расправила ладонями и пробежала глазами по строчкам. Затем с усердием скомкала его и бросила в угол комнаты. Прокатившись подпрыгивая, бумажный шарик замер у стены. Служанка, оправившаяся от легкого шока, проводила его взглядом и, вздохнув глубоко, принялась доводить работу с платьем госпожи до конца. Сама Измайловская с легким прищуром во взгляде смотрела на большой портрет своего прадеда, висевший на противоположной от окна стене. В голове рождался план очередной авантюры.

Подмигнув портрету прадеда, она произнесла: «Не будь я Измайловская!» В легком полумраке показалось, что и прадед с портрета так же довольно подмигнул своей правнучке. Мол, знай наших. Мы, Измайловские, – золото империи.

– Ну и духотень, – в сердцах высказал Микола Билый. Голос его звучал низким тоном. Несколько раз вставал он за ночь. Мучила жажда. Подходя к ведру, черпал из него ковшиком воду, жадно пил. Затем морщился и нервно вытирал губы. «Дрянь какая! С нашей, родниковой не сравнится! Вот уж год как в столице, а привыкнуть к этому вкусу не могу!» Затем снова направлялся к постели, плюхался в нее, будто в копну сена. Неуютно, одиноко. Рубаха, как, впрочем, и простыня на кровати промокли от пота. Ворочался с бока на бок. Снова вставал. Ходил по комнате, силился прочитать молитвы. Открыл окно. В комнату ворвалась легкая ночная прохлада. Жадно вдохнул густой, смешанный с туманом воздух. В голове от бессонницы шумело. Вспомнились родные горы, закубанская степь, река Марта, семья.

«Как вы там, мои родные?!»

Подъесаул сел на край кровати, снял намокшую от пота рубаху. Стало легче. Голова тяжелела. Откинулся на спину, прикрыв рукой глаза.

«Господи, Исусе Христе, Сыне Божий…» – зашептали беззвучно губы, повторяя молитву. Незаметно для себя Билый провалился в сон. Перед глазами проплыл образ деда Трохима. Старик с прищуром пристально смотрел на Миколу, а беззубый рот прошамкал: «Аа, варнак, набедокурил!»

Вслед за дедом Трохимом привиделись батька с матерью, молодые. А рядом с ними он, Микола, малой еще совсем. Меж густых порослей ковыля бегает. Внезапно лег густой туман, скрыв в своей пелене батьку с мамой. Микола бегает и зовет их, спотыкается, падает в ковыль и видит, как к нему гадюка степная ползет.

Билый отмахнулся рукой. Проснулся. За окном было еще темно, но дрозды, свившие гнезда на соседнем дубе, уже завели свои песни в ожидании утренней зари.

Микола вздохнул глубоко, отер мокрый лоб, вновь постарался уснуть. На этот раз супруга Марфа привиделась с малым Димитрием. Будто втроем они идут по берегу Марты. Все как в один из прощальных вечеров, когда Микола на службу собирался. Марфа все крепче прижимается к Миколе, а Димитрий в реке Марте «кораблики»-щепки пускает. Шустро бегут по волнам палочки. Быстра река и опасна. «Не печалься, Марфушка», – говорит Билый и, крепко обнимая, целует супругу. Димитрий с громким смехом подбегает к ним и жмется к ногам. С башти[2] раздается выстрел. Микола оборачивается и видит Ивана Колбасу, размахивающего руками. Еще выстрел. Будто наяву. Громкий крик горного орла из поднебесья: «Киуууу. Киуууу». За ним будто стук в окно. Образ супруги с сыном исчезают.

Билый открыл глаза. Резко вскочил с кровати. Снова раздался стук, похожий на глухой выстрел. В открытое окно его комнаты, стукаясь грудью о стекло, пытался залететь голубь. Перья переливаются перламутром: то малиновыми красками вспыхнут, то зелеными.

Микола подошел к окну, хотел было протянуть руку к птице, но голубь вспорхнул и, пикирующими движениями долетев до дуба, усадил свое жирное тельце на ближайшую ветку, недовольно загукал.

Билый сделал два шага к ведру с водой, зачерпнул ковшиком теплую жидкость,