прошло в исповедальне, и потому не обратила должного внимания. Только этим можно объяснить, что в машину, на соседнее сиденье, смог внезапно скользнуть незнакомый мужчина. Она смотрит на него в изумлении. Лицо у него изрытое и щербатое, но одет он хорошо, спокоен. Он даже улыбается, как будто у них было условлено, что она его подвезет. Привет, говорит он ей, показывая пистолет.

Кто вы такой? спрашивает она. Чего вы хотите?

Вопросы не праздные, хотя в некотором смысле Астрид всю жизнь ждала этого человека.

Меня зовут Линдиле, говорит он. Я хочу, чтоб вы ехали дальше.

Его зовут Линдиле, но это лишь одно из его имен, есть и другие – Барабанщик, Киллер, это личность такого сорта. Сейчас он живет недалеко отсюда, но он много где пожил, надолго на одном месте не задерживается, чуток побудет где-нибудь, и в путь, катиться и плыть сквозь личины и города, а может, наоборот, это они сквозь него, как воздушная струя. Ничего постоянного в нем, ничего длительного.

Страх пронял наконец Астрид, до нее дошло, что немыслимое, то, чего никак произойти не может, происходит на самом деле. С ней.

Едем, говорит Линдиле, и она ведет машину.

Его не волнует эта белая истеричка, она только средство, а цель – ее BMW. Пришел заказ как раз на такую машину, с точностью до оттенка, серо-стального, и за рулем она, так уж вышло. Ничего личного. Хотя если будет и дальше громко выть и причитать, попадались уже такие, то может стать обузой, и тогда конец вежливому обращению. Он тычет пистолетом ей в бок и говорит, что никакого вреда ей не причинит, если она будет делать, что он скажет. Именно это, он знает, она хотела услышать, и почти сразу она малость успокаивается.

Он заставляет ее свернуть на безлюдную боковую улицу и там приказывает выйти. Что вы хотите со мной сделать? плачет она. Тихо, говорит он. Молчи и слушай. Почему всегда люди хотят знать, что с ними будет? Такое нетерпение. На ней кое-какие дорогие украшения, ожерелье, серьги, обручальное кольцо, и он избавляет ее от всего этого, как и от телефона «Сони Эриксон», вполне себе симпатичного, а потом заталкивает ее в багажник. Приходится вынуть оттуда пакеты, чтобы освободить место, и он оставляет их на тротуаре. Столько жратвы, жаль, пропадает. Там, в темноте, она съеживается, подтягивает колени, как младенец. Это они всегда.

Ему нравится вести эту машину, нравится, что она такая послушная, эта тяжелая штука. Умеют жить белые люди! Он с раннего утра сегодня пил пиво, курил смесь дахи[40] и мандракса, и до сих пор он расслаблен и возбужден одновременно, ощущение бурной полноты гуляет по всему телу. Скоро может переплеснуться через край. Есть одна дама, которую он знает и не прочь бы посетить, недалеко отсюда живет, а не заехать ли сейчас прямо, мысли оттягивает в ту сторону, но стук и стоны из багажника приводят его в чувство, надо доделывать дело. Кто-нибудь мог увидеть, как он садится к ней в машину, его прямо сейчас, может быть, ищут. Надо доставить заказанное, получить деньги и смыться.

Ничего такого, чего он не проделывал бы раньше. С каждым разом чуть проще притуплять в себе чувствительность. И все же внутренняя слабость какая-то в критические моменты, щепетильность, которую надо подавлять, и когда наконец эта женщина глядит прямо в ствол, в круглую дырку, до которой сузилась ее жизнь, он не ее зло клянет, а себя. Давай, трус, ну, жми, жми, чтоб тебя! Но резко меняет тон, когда взгляд падает на что-то, чего он не заметил.

Дай сюда, говорит он другим голосом.

Что?

Браслет, дай сюда, дай.

Ей едва удается его снять, так ее трясет. Симпатичная вещица, голубые и белые бусины, но дешевенькая, если присмотреться. Разочарование. Он роняет браслет в карман. Бреньк-бреньк. Хватит. Почти пожалел ее, но нет. Живой свидетель ему не нужен. Извини, говорит он ей. И все, громко и внезапно, и она все.

Он стоит на краю громадной парковки в богом забытом месте, где он не первый раз. Чуть поодаль, слепой, как грядущее, высится давно не используемый, обесцвеченный дождями киноэкран для автомобилистов. На всем слой коричневатой пыли, и яркое, во что женщина была одета, выделяется из однородной блеклости, как будто плеснули краской. Она лежит у бывшей кассы, около стенки, и он носком ботинка толкает ее поглубже в тень. Потом обратно в машину и дает газу. Самое опасное время, сразу после. Лучше сейчас не маячить.

Он доставляет машину заказчику, прикарманив кое-что добытое по ходу дела, и берет заработанное, неплохие деньги по его меркам. После работы ему нравится махнуть спиртного в каком-нибудь мутном заведении поблизости. Алкоголь раскочегаривает в нем пригасший было утренний костерок, и в осоловелой духоте тягучего полдня он в какой-то момент опускает руку в карман и нашаривает там браслет. И тут лицо этой женщины возвращается к нему с отчетливой силой, восходит над его душевным горизонтом, как полная луна. Бедная Астрид! Хотя он не знает ее имени, доля ее ужаса просочилась в него, и ему надо с этим расправиться, затоптать, пока не пустило корни. Лучше не оглядываться.

Браслет он отдает одной знакомой, которая иногда берет дешевые побрякушки в обмен на секс. Но когда она надела его на руку и кокетливо крутит ладонью, играя цветом, голубой белый голубой, он вдруг теряет к ней интерес и уходит. Слегка пошатываясь и не сводя глаз с грядущего, или с того хотя бы, что перед ним прямо сейчас, Линдиле/Барабанщик/Киллер топает по дороге прочь со сцены, не оставляя позади ничего.

Оставляя позади Астрид. Утром она была жива, вдыхала и выдыхала, в ней курсировала кровь и клубились мысли, она вынашивала планы, лечила небольшую экзему на внутренней стороне руки и намеревалась устроить званый ужин. Все примерно как у вас, может быть. Сейчас она спутанный клубок волос и одежды под стенкой. Мало что от нее осталось уже. Даже не поймешь, что человек, пока не присмотришься.

Старик присматривается и наконец понимает. Этот скособоченный оборванец тут не просто так. Тут, где когда-то было кино для автомобилистов, где из гудрона одиноко торчат столбики, в кассе, вернее, в бывшей кассе, он обосновался, тут он живет, может быть, год, а то и два, время для него вещь растяжимая.

До него доходит, и он впадает в панику. Что, если на него бочку покатят? Дело обычное, пришьют, а он ни сном ни