Джейк, кажется, не слышит вопроса. Его взгляд устремлен куда-то еще, в другое место. Немного погодя он задумчиво отзывается. Утром перед смертью Астрид на исповеди ему призналась.

В чем призналась?

Не знаю. Он не стал мне говорить.

Оба размышляют об этом факте какое-то время, каждый под своим углом. Антон уже два года ходит к психотерапевту и о признании способен думать лишь в таком свете. Но рядом с ним, только локтем шевельнуть, и коснешься, сидит зять, и у него в голове совсем другое. Что-то происходит с Джейком. Он словно бы в длинном туннеле, где звуки колеблются и расходятся рябью, а реальный мир – светлый кружок вдалеке. Достоверно одно, он до сих пор заблуждался насчет всего абсолютно.

Он живет в хорошо охраняемом жилом комплексе в Фэри Глен[44], построенном вокруг восьмилуночного поля для гольфа. Предъявив пропуск и миновав ворота, ты оказываешься внутри завораживающе милой пригородной грезы с пастельно окрашенными домами, с тихими улочками, порой огибающими обсаженный деревьями скверик, всё ностальгически пробуждает что-то в душе, хотя, возможно, что-то такое, чего никогда и не было. Дом Джейка с краю, недалеко от ограды. Антон останавливает машину на дорожке и торопится помочь, но в этом уже нет необходимости. Зять вылезает сам и передвигается теперь нормально.

Огромное тебе спасибо, говорит он ровным бесцветным тоном. Протягивает руку, и Антон ее пожимает, странный жест для такой минуты, но человек не в лучшем состоянии.

Как ты? спрашивает он. Хочешь, зайду с тобой?

Нет, не надо.

Ладно. Отлегло, но, прежде чем уехать на своей машине, он подавляет в себе желание задать, прямо скажем, бестактный вопрос. Такие решетки на окна дорого поставить? Едва не спрашивает об этом Джейка. В такой-то момент, представляете? Но Антон тоже не в лучшем состоянии. Ведь сестру повидал мертвую на столе. Опять принимается плакать, маленький жаркий фонтан по пути на ферму. Едет от Джейка окольными дорогами, мимо города. Длинные безлюдные отрезки сквозь слезы.

Всегда думал, это я так кончу. И все еще могу. Ему нужно заменить часть оконных решеток на ферме, вот откуда взялся вопрос. Изрядные неприятности последнее время. Крупный захват земли с восточной стороны, ближе к тауншипу, забор проломан, возведены хижины, всё на виду, открыто. Плюс пара-тройка инцидентов с этими непрошеными гостями, ночью забрались в кладовку, на холме устроили молитвенное собрание. Да, захватчики. Пришлось вызвать полицию, чтобы их убрать, и последовали угрозы. Придем по твою душу, босс. Погоди, увидишь. Палец поперек горла. На всякий случай привел после этого в порядок старый отцовский дробовик. Выходил в велд пострелять для практики, чтобы владеть ситуацией. Думал электрический забор поставить вокруг дома. Надо поговорить об этом с Джейком, но всему свое время.

Когда подъехал к дому и выключил мотор, стал слышен дальний, тусклый звук песнопений, доносится из церкви даже сюда. Проведи меня, Спаситель, / Сквозь пустынные края… Каждый день, каждый, черт бы их драл. Вторая половина дня, в воздухе приятная, безупречная прохлада, но вот прямо сейчас откуда-то более глубокий холод, из центра земли, что ли, или из меня? Входная дверь настежь. Сколько можно ей напоминать, говоришь, говоришь, и все без толку. Но сегодня ему представляется, что он входит и обнаруживает ее…

Но она не здесь, ее машины нет. Наверняка опять на эти свои курсы медитации, в такой-то день. Это просто уже зависимость. Он на стенку лезет из-за того, сколько времени она уделяет этому малому, смазливый местный паренек из Рюстенбурга, Марио, Марко, или как там его, двадцать с чем-то лет всего-навсего, ездил на год в Индию искать себя и духовно совершенствоваться в ашрамах, потом обратно сюда с нелепым новым именем, то ли Моти, то ли Мути, гуру его так нарек, означает вроде бы жемчужину, и все скучающие от безделья домашние хозяйки очарованы им и млеют от его мудрости, а может быть, попросту от того, что он проводит свои занятия в набедренной повязке. Всем привет, добро пожаловать в Книгу джунглей. Учит их медитации, йоге и, как знать, может быть, пробуждает спящую в основании их позвоночника тантрическую змею, все это в его так называемом Центре души и тела в Рюстенбурге. Не передушил бы их там всех этот душитель.

Как входит сейчас Антон, мог бы войти любой непрошеный гость. Тихонько прокрадывается через порог, медлит в прихожей, вслушивается. Единственный звук – радио на кухне, какой-то африканский евангельский хор. Саломея моет посуду. Или, скажем, для разнообразия полирует латунные украшения на столешнице. Да, натирает тусклый металл до блеска. Салам, Саломея. Где моя милая женушка? Можешь не отвечать. Сучье гадство, неужели не могла сегодня, хоть раз, в виде исключения, остаться, например, дома? Ради меня. Знала же, куда он едет, знала, что ему предстоит. Но нет. И нет, и нет, и еще раз нет. Рефрен уже с некоторых пор.

Идет к шкафчику со спиртным в гостиной, наливает себе «Джека Дэниела», делает большой глоток, доливает. Не каждый день так, что вы, отнюдь нет, за кого вы меня принимаете? Солнце еще не зашло даже, но кто посмеет его упрекнуть? Через что он прошел уже, что еще впереди.

Первым делом Саломея. Он до сих пор ничего ей не сказал, совсем ничего. Она старая, сердце, вполне возможно, слабое, но он еще и ребенка в ней видит, которому нужна защита. Старый ребенок со слабым сердцем.

Саломея, говорит он. У меня ужасная новость.

Латунь поблескивает себе весело, а слова входят в мозг и, расцветая, рождают образы, иные из которых тяжело вытерпеть. Да, сильней всего, как вы, возможно, знаете уже, мучат людей картины у них в голове. Не так уж много любви от Астрид в последнее время, да и не только, пожалуй, в последнее, но она одна из трех белых детей, которых Саломея вырастила как своих, и по ее лицу это видно. Ей пришлось бы сесть, если бы она и так не сидела.

Он дохлебывает виски, и от этого все делается проще. Давай ты отдохнешь до завтра, а?

Она кивает. Не молодая уже, под шестьдесят. Больше костей в эти дни, чем мяса, и ноги не быстрые. Они давно уже не быстрые, но особенно этим ранним вечером, когда так давят картины в мозгу. Иди же, иди, пожалуйста, ее муки для него невыносимы. Она, шаркая, медленно движется в обход холма к своему дому, в смысле к дому Ломбард, где, конечно,