происходящее. Фактически единственный раз я испытал волнение, когда поднялись два человека — ​и стали меня защищать — ​два свидетеля — ​и сказали обо мне что-то хорошее. Я был настолько не готов услышать что-то позитивное, что даже растрогался. Но и только. Я получил свои пять лет, вышел из комнаты, и меня забрали в тюрьму. И все»[247]. Обращает на себя внимание разница тональностей Бродского и Солженицына. Солженицын подчеркивал, что за его спиной миллионы замученных. А Бродский всячески уходит от темы мученичества и сводит свой конфликт с властью к конфликту стилистическому.

Поэту вынесли обвинение по 16 пунктам и приговорили к пяти годам ссылки в деревню Норинскую Архангельской области. Письмо с требованием освободить Бродского подписали около 20 поэтов и писателей: А. А. Ахматова, К. Г. Паустовский, К. И. Чуковский, С. Я. Маршак… Из-за рубежа пришло письмо от Ж.-П. Сартра, адресованное председателю Президиума Верховного Совета СССР А. И. Микояну. К Микояну, точнее, в приемную Президиума Верховного Совета СССР обращалась по телефону и упомянутая выше Ахматова. Самую активную роль в борьбе за Бродского сыграла дочь К. И. Чуковского Лидия.

Про Норинскую Бродский рассказывал, что в 1964 году здесь еще не было электричества, до ближайшего города 30 км, некогда эти земли Екатерина II подарила Суворову и что здесь не знали крепостного права. Всего в деревушке числились 14 хозяйств, населенных стариками и детьми, а молодежь уезжала. Бродского здесь ни о чем не спрашивали: думали, что он пострадал из-за религии. Никакого антисемитизма и в помине не было. Сначала поэт жил у доярки, потом снял комнату в избе у старого крестьянина. Что зарабатывал — ​все уходило на оплату жилья. Иногда хозяин просил три рубля на водку.

В ссылке поэт поначалу тяжело работал: «Сначала было очень тяжело. Мне пришлось работать на лесозаготовках в Коноше, в Архангельской области, на Крайнем Севере России: было ужасно, не хватало сил, я терял сознание. Начальник местной полиции, человек необыкновенный (его потом убили бандиты, да упокоит Господь его душу), вызвал меня и сказал: «Послушайте, уехать вам отсюда нельзя, но оглядитесь и поищите какую-нибудь работу, которая вам подходит»[248].

Литературовед С. А. Лурье, друг Бродского, говорит в лекциях, что ранний романтизм поэта не мог сохраниться в тех трагических обстоятельствах, в которые поэт попал. Самоуверенно оспаривать мнение человека, близко общавшегося с Бродским, но сам поэт в своих интервью дает основания полагать, что для изменения поэтики были и иные причины помимо жестоких обстоятельств. И эти причины я бы назвала толстовскими. Это значит, что ощущение юношеского индивидуализма, столь характерного для романтического восприятия, сменилось ощущением сопричастности к народной жизни: «Северную деревню ни одна беда не миновала, и со стороны природы, и со стороны властей. Тем не менее это был один из самых плодотворных периодов в моей жизни: у меня было много свободного времени. Климат там суровый, иногда даже из дому нельзя выйти, и потому я много читал и писал. <…> …Возникало что-то более важное… что наложило отпечаток на всю мою жизнь: выходишь рано, в шесть утра, в поле на работу, в час, когда всходит солнце, и чувствуешь, что так же поступают миллионы и миллионы человеческих существ. И тогда ты постигаешь смысл народной жизни, смысл, я бы сказал, человеческой солидарности. Если бы меня не арестовали и не осудили, я бы не имел такого опыта, я был бы в чем-то беднее. В каком-то смысле мне повезло»[249].

Вопреки судебному приговору ссылка продлилась не пять лет, а полтора года. В середине 1965‑го Верховный суд РСФСР сократил срок наказания до фактически отбытого. Сошлись две причины такого везения: Брежнев сменил Хрущёва, а мировая общественность возмущалась столь несправедливым приговором.

Бродский снова жил и выступал в Ленинграде, но судимость на нем висела. Ее сняли постановлением Верховного суда РСФСР только 26 июня 1989 года, в разгар перестройки. В то время поэт уже стал гражданином Соединённых Штатов Америки и лауреатом Нобелевской премии.

Архангельская ссылка — ​это рубеж. Рубеж и в жизни, и в творчестве. Эмоциональность в лирике сменяется медитативностью, а чувства — ​рациональным рассуждением. Из стихов уходят музыка и скорость движения. Бродский становится поэтом вопросов, а не ответов. Например, в 1966 году он пишет стихотворение «Остановка в пустыне». Пустыня — ​это архетипический символ, представленный в искусстве разными ландшафтами: и лесом, как у Данте, и пустыней, как у Христа или пушкинского пророка, и площадью, как в «Шинели» Гоголя. В пустыне отступает быт, и человека оглушает бытие, которое приводит либо к Богу, как Данте, либо к инфернальному посмертию, как Акакия Акакиевича. В стихотворении Бродского пустыня становится испытанием не отдельного человека, но человечества в целом:

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

И от чего мы больше далеки:

от православья или эллинизма?

К чему близки мы? Что там, впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

Вопросы коллективные, а ответы каждый ищет индивидуально, но от их содержания зависит общее будущее.

Бродский поставит и другие программные для своего позднего творчества вопросы: о взаимоотношениях тирана и поэта, об осмыслении современности через призму античности и Средневековья. Яркие примеры — ​стихотворения «Письмо генералу Z», «Конец прекрасной эпохи», «Письма римскому другу», «Одиссей Телемаху», «Письма династии Минь». При этом поэт был противником любых устойчивых концепций. Л. В. Лосев, биограф Бродского, приводит цитату из его интервью: «Никакой жизненной философии нет. Есть лишь определенные убеждения»[250].

К концу шестидесятых Бродский становится широко известным и на родине, и за рубежом. Официальных публикаций в СССР поэт почти не имел — ​его стихи распространялись через самиздат. Зато в США вышло два сборника: «Стихотворения и поэмы» (1965) и «Остановка в пустыне» (1970). Эти издания осложнили и без того непростые отношения поэта с властью.

Бродский не хотел уезжать, но власти настаивали. Поэт рассказывал: «10 мая 1972 года меня вызвали и заявили: “Воспользуйтесь одним из тех приглашений, что приходят к вам из Израиля, и уезжайте. Мы вам сделаем визу за два дня”. — “Но я никуда не собираюсь уезжать”. — “Тогда приготовьтесь к худшему”. Мне ничего не оставалось, как уступить: единственное, чего я добился, это продления срока до 10 июня (“После этой даты у вас уже не будет паспорта, у вас вообще не будет ничего”). Я хотел лишь отметить в