— ​Абсолютно без разницы, — ​хмыкнул Иосиф и схватился за подбородок. — ​Вот как! А что вам больше нравится — ​картирование или поиски и разведка полезных ископа… — ​Один черт, — ​перебил Бродский, — ​лишь бы вон отсюда!»[225].

Работая, он продолжал заниматься своим образованием: поначалу пытался получить системное — ​в итоге на аттестат зрелости не сдал даже экстерном. Некоторое время ходил в университет вольнослушателем, но и это продлилось недолго, поскольку лекции пестрили выражениями в духе «упадочная поэзия». Несистемным самообразованием Бродский занимался до последних дней. В результате поэт знал несколько иностранных языков и обладал широкими познаниями в области мировой культуры.

Писать стихи Бродский, по собственному признанию, начал с 16 лет. Но поэзию как призвание он осознал в 19. Случилось это так: «Году в 59‑м я прилетел в Якутск и прокантовался там две недели, потому что не было погоды. Там же, в Якутске, я помню, гуляя по этому страшному городу, зашел в книжный магазин и в нем я надыбал Баратынского — ​издание “Библиотеки поэта”. Читать мне было нечего, и когда я нашел эту книжку и прочел ее, тут-то я все понял: чем надо заниматься. По крайней мере, я очень завелся, так что Евгений Абрамыч как бы во всем виноват»[226].

Первым своим удачным стихотворением Бродский считал «Сад», написанный в 1960 году, а следующим, уже принесшим ему известность,— «Книгу» того же года. Друг Бродского Самуил Лурье в лекции о нем сказал про «Книгу» так: «Ощущение человека, затерянного в толпе, но предчувствующего величие жизни».

В августе 1961 года поэт Евгений Рейн познакомил Бродского с Анной Ахматовой на ее даче в Комарове. Поэт в то время не читал стихов поэтессы и удивился, что она еще жива. Бродский вошел в круг молодых писателей, сплотившихся вокруг Ахматовой: Евгения Рейна, Дмитрия Бобышева, Анатолия Наймана и других. Наиболее важным стал 1962 год, когда Бродский жил на даче у академика Раисы Берг в Комарове. Это был и первый год его интенсивного творчества. Влияние Анны Андреевны выразилось не в подражательном стремлении начинающего поэта, а в поиске способов преодоления страха жизни и страха смерти.

В своих интервью Бродский часто и восторженно говорил про Ахматову. Например, в 1978 году: «Мой рост — ​метр семьдесят восемь или что-то около этого, по российским меркам, вполне достаточно. Ну так вот, я никогда не испытывал никаких комплексов относительно собственного роста, кроме случаев, когда я находился рядом с ней, потому что она была невероятно высока. Когда я смотрел на нее, то понимал, почему время от времени Россией управляли императрицы. Она выглядела, если хотите, как императрица»[227]. Или оттуда же: «Учтите — ​она была в летах, в то время ей было 70. Она была чрезвычайно остроумна. Еще один момент. Каждый, кому посчастливилось общаться с ней, поражался ее невероятной способности вынести все то, что на нее обрушилось. Речь идет не о христианских нравоучениях. Знакомство с нею и с историей ее жизни само по себе могло уже дать определенные представления о христианстве. Что еще можно рассказать о ней? Мы с ней не разговаривали много о поэзии. Нет, мы, конечно, говорили, но больше всего мы говорили о чем-нибудь полностью отвлеченном. Она часто говаривала, что метафизика и сплетни — ​единственно интересные для нее темы»[228].

А вот из интервью 1979 года: «В те времена я был абсолютный дикарь, дикарь во всех отношениях — ​в культурном, духовном, я думаю, что если мне и привились некоторые элементы христианской психологии, то произошло это благодаря ей, ее разговорам, скажем, на темы религиозного существования. Просто то, что эта женщина простила врагам своим, было самым лучшим уроком для человека молодого, вроде вашего покорного слуги, уроком того, что является сущностью христианства. После нее я не в состоянии, по крайней мере до сих пор, всерьез относиться к своим обидчикам. К врагам, заведомым негодяям, даже, если угодно, к бывшему моему государству, и их презирать. Вот один из эффектов»[229]. И вот еще оттуда же: «Отношения с ней носили абсолютно человеческий и чрезвычайно непосредственный характер. Разумеется, мы знали, с кем имеем дело, но это ни в коем случае не влияло на наши взаимоотношения. Поэт, он все-таки в той или иной степени прирожденный демократ. Он как птичка, которая, на какую ветку ни сядет, сразу же начинает чирикать. Так и для поэта иерархий в конечном счете не существует, не иерархий оценок, о которых я и говорил вначале, а других, человеческих иерархий»[230].

Ахматова также восхищалась молодым поэтом. Она переписывала стихи Бродского на бумажки и раздавала их знакомым, в том числе Д. Д. Шостаковичу. Стихи Бродского вызывали восхищение не только Ахматовой. В петербургском мемориальном Музее Иосифа Бродского хранится подаренный поэту в 1963 году сборник стихов Д. С. Самойлова, на титульном листе которого написано: «Держитесь, Бродский, вы прекрасный поэт, и хлопот с этим делом хватит вам на всю жизнь»[231].

Мир в ранних стихотворениях Бродского очень вещный, но это не бездушная вещность гоголевских помещиков, это вещность, отражающая связь человека и духовного бытия. Стихотворения этого периода написаны в эстетике романтизма: звучные, музыкальные, они полны движения и нагнетания эмоций. Например, «Большая элегия Джону Донну»[232] (1963) очень длинная, как и большинство стихотворений Бродского: свойство его творческой манеры таково, что язык, живущий в его текстах своей жизнью, набирает скорость и выразительную мощь, как сложная музыкальная тема в опере. Такого эффекта не достичь на малом текстовом пространстве. Необходима взлетная полоса. Вот начало:

Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.

Уснули стены, пол, постель, картины,

уснули стол, ковры, засовы, крюк,

весь гардероб, буфет, свеча, гардины.

Круг вещей по мере развития лирического сюжета нарастает и охватывает все более метафизические сущности:

Джон Донн уснул.

И море вместе с ним.

И берег меловой уснул над морем.

Спит не только Джон Донн, но ангелы, архангелы, дьявол, Господь и даже стихи:

Джон Донн уснул. Уснули, спят стихи.

Все образы, все рифмы. Сильных, слабых

найти нельзя. Порок, тоска, грехи,

равно тихи, лежат в своих силлабах.

В пространство вписываются все вещи, все существа, и космос, наполненный ими, раскрывается. Фразы растекаются в длинные строки, полнятся перечислениями и построены на повторах и параллелизмах, которые придают медитативность звучанию, порождают движение, нагнетают эмоции, наращивают крещендо. Романтика выражается и в ощущении мира намного более загадочном, чем кажется, в котором, по выражению друга поэта, М. Б. Мейлаха,