Когда 2 марта 1917 года царь под давлением своих ближайших советников и, главное, генералитета отрекся от престола, это было принято почти всеми с облегчением и даже ликованием. Шаляпин с иронией подметил, как быстро окружавшие его люди превратились в революционеров: “Все сразу, как будто этого момента всю жизнь только и ждали, надели красные ленточки. Решительно все «исты»: символисты, кубисты, артисты и даже монархисты. Не скрою, надел и я. Вспоминаю об этом немного совестливо. ‹…› Я думал: вот наступило время, когда мои боги, которых я так чтил, придут к власти, устроят жизнь хорошо – хорошо для всех; жизнь осмысленную, радостную и правильно-работную”[223].

Армия на фронте стала стремительно таять. Улицы столицы заполонили демонстранты, солдаты переходили на их сторону, а полиция разбежалась. Государство развалилось как карточный домик за несколько дней. К власти пришло Временное правительство, состоявшее из руководителей оппозиционных партий. В эти холодные дни Москва бурлила как кипящий котел. Повсюду срочно снимали двуглавых орлов и портреты последнего императора. Вместо них водружались красные знамена.

Ясно было одно: что-то надо делать и с системой Императорских театров. Все учреждения дворцового ведомства были переименованы из Императорских в Государственные. Их новым руководителем Временное правительство назначило Федора Головина, бывшего председателя Государственной Думы второго созыва, юриста по образованию.

Об этом примечательном деятеле стоит сказать особо, ибо о нем почти забыли. Головин происходил из древнего византийского рода и имел репутацию высокообразованного и порядочного человека. Он был одним из основателей и руководителей кадетской партии, занявшей во Временном правительстве ведущие позиции. Высокий, лысый, всегда корректный и выдержанный, он был олицетворением всех лучших качеств русской либеральной элиты. Став фактически первым в истории России министром культуры, Головин понимал, что государству не стоит слишком активно вмешиваться в управление искусством. Он вежливо выслушивал своих многочисленных новых советников, но от решительной ломки воздерживался.

В дальнейшем судьба Головина сложилась трагически. В отличие от многих других видных деятелей Временного правительства, он не эмигрировал, а остался в России. Когда к власти пришли большевики, Головин, будучи их принципиальным идейным противником, все же лояльно служил в советских учреждениях. Но у большевиков он оставался бельмом в глазу, его не раз арестовывали. В 1937 году, после очередного ареста, 70-летний Федор Головин был расстрелян. (На Лубянке, куда его привезли в последний раз, Головин ложился спать при полном параде – в белых нарядных брюках, желтых ботинках и при галстуке, объясняя это тем, что хочет прилично выглядеть, когда его поведут на расстрел.)

Когда в марте 1917 года Головину пришлось столкнуться с театральными делами, он понял, какой это сложный вопрос. Артисты по природе своей – народ эмоциональный, склонный к анархизму. В системе Императорских театров они были поставлены в довольно жесткие условия, и эта вынужденная дисциплинированность их чрезвычайно тяготила. А тут вдруг наступили свободные времена. Временное правительство легализовало все политические партии, полностью отменило цензуру, разрешило проведение любых демонстраций и митингов. В эти месяцы Россия стала, вероятно, самой свободной страной в мире.

* * *

Немудрено, что в такой атмосфере многие артистические головы закружились. В бывших Императорских театрах, в том числе и в Большом, начались бесконечные митинги, заседания и темпераментные разговоры. На одном из таких собраний в Большом театре выбрали управляющим не кого иного, как великого тенора Собинова, который вдруг почувствовал себя также и большим общественным деятелем.

Перед одним из спектаклей в Большом театре Собинов выступил с импровизированной речью, в которой ярко отразилась головокружительная атмосфера тех дней: “Гражданки и граждане! Сегодняшним спектаклем наша гордость, Большой театр, открывает первую страницу своей новой свободной жизни. Под знаменем искусства объединялись светлые умы и чистые горячие сердца. Искусство порою вдохновляло борцов идеи и дарило им крылья! То же искусство, когда утихает буря, заставившая дрогнуть весь мир, прославит и воспоет народных героев. В их бессмертном подвиге оно почерпнет яркое вдохновение и бесконечные силы. И тогда два лучших дара человеческого духа – искусство и свобода – сольются в единый могучий поток. А наш Большой театр, этот дивный храм искусства, станет в новой жизни храмом свободы”[224].

* * *

Это выступление Собинова типично для тех бурных дней: красивые, зажигательные, пьянящие слова! Но воплощать их в жизнь было трудно, а то и вовсе невозможно. Реальные события двигались зигзагообразно. Комиссар Временного правительства Головин терпеливо выслушивал взволнованных артистов, но исполнять их рекомендации не торопился. Административным руководителем бывших Императорских театров он хотел оставить Владимира Теляковского, который так замечательно зарекомендовал себя на посту директора в течение последних двадцати лет. Теляковскому хотелось того же, но Собинов выступил против него, потому что не мог простить Теляковскому его особые отношения с Шаляпиным.

Как вспоминал один из очевидцев, с подачи Собинова “начались истерические крики о том, что нельзя оставлять такого крупного дела, как новые государственные театры, в руках бывшего царского сановника, что это будет недемократично и не в духе времени. Как Головин ни противился, ему пришлось сдаться. Было решено, что Теляковский останется на своем посту, пока ему не будет найден достойный заместитель”[225].

Между тем произошел трагикомический эпизод. Теляковскому решил отомстить один актер, которого директор в свое время не допустил на императорскую сцену. Одевшись в солдатскую форму (это давало особую легитимность) и прихватив с собой несколько солдат с винтовками, он подъехал на грузовике к квартире Теляковского, арестовал его и отвез в Государственную Думу, куда свозили всех подозреваемых в сопротивлении революции. Там Теляковского почти сразу отпустили, даже с извинениями. А в итоге Теляковскому повезло больше, чем Головину: он ни разу не был арестован при советской власти и, являясь совслужащим, получил возможность опубликовать свои многочисленные мемуарные очерки.

Умер Теляковский в 1924 году, шестидесяти четырех лет от роду. Его сравнительно недавно опубликованные обширные служебные дневники являются ныне ценнейшим источником по истории оперы и балета в России.

* * *

Но пока что Головин решил оставить Теляковского консультантом, и начались нелегкие поиски нового директора театров. Выдвигались разные кандидатуры – например, знаменитого писателя Максима Горького, которого Головин отклонил как слишком радикальную фигуру. Кто-то вспомнил о Сергее Дягилеве, но тот был за границей, и связаться с ним в условиях тогдашнего хаоса и продолжающейся войны оказалось невозможным. Головин пригласил к себе для серьезного разговора Владимира Немировича-Данченко, соучредителя – вместе со Станиславским – Московского художественного театра и одного из столпов русской культурной жизни того времени.