Сам Грингмут был образованным человеком, профессором, и заполнял полосы “Московских ведомостей” рассуждениями о греческих трагедиях, новостях египтологии, а также анализом актуальных культурных проблем.

Излюбленной мишенью Грингмута было “декадентство”. В своей статье Грингмут изголялся по адресу “декадентов” из Большого театра, нападая на художественное оформление новых спектаклей: “Говорят, что эту кличку охотно принимают новые декораторы, получающие казенные деньги; этим словом, означающим упадок, сии гордо прикрывают свои грехи; они стараются уверить ротозеев, что все ошибки перспективы, отсутствие иллюзии, все дикие странности колорита, полное незнание стилей, одним словом, вся их детская мазня на «образцовой» сцене – не что иное, как сознательное и разумное отступление от устаревших приемов живописи, от рутины! Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. А грустно оно потому, что, упорно продуцируя такие жалкие постановки, дирекция развращает вкус публики”[204].

Со стороны Грингмута это был не только критический выпад, но прямой политический донос в вышестоящие инстанции. Последствия не замедлили себя ждать. Коровина вызвали в московский отдел Министерства внутренних дел, где художника, предъявив статью Грингмута, допросили о его политических взглядах и о том, “почему импрессионизм явился как раз в одно время с социализмом”.

Ответы на этот и другие угрожающие вопросы Коровину велели дать в письменной форме. Пришлось Теляковскому ехать к великому князю Сергею Александровичу, который “декадентам” в общем благоволил. Опасную ситуацию удалось уладить только благодаря разрешению князя “Министерству ничего не отвечать”.

Теляковского, по своим политическим убеждениям отнюдь не либерала, нападки “Московских ведомостей” глубоко возмутили: “Газета, поддерживаемая правительством, возбуждает против начальника его подчиненных и натравливает публику. Вот при каких условиях приходится работать людям, посвящающим всю свою силу, энергию и знания искусству”[205].

* * *

Теляковский с его простецкими манерами производил на людей, встречавших его впервые, впечатление “своего парня”. Но хорошо его знавший художник Александр Бенуа был другого мнения: “Теляковский вовсе не был ни простаком, ни рубахой-парнем, а был он очень хитрым и даже лукавым человеком”[206].

По наблюдению Бенуа, бравая простота манер Теляковского, которая подкупала всех, с кем он входил в деловые отношения, в то время вошла в моду с легкой руки Николая II. Царь, как известно, любил очаровывать собеседников своим мило-простоватым обхождением, за которым скрывались его знаменитые упрямство и подозрительность.

Но даже “твердый орешек” Теляковский был шокирован размерами коррупции и липкой атмосферой интриганства и сплетен, с которой он столкнулся в Большом театре. Его дневники полны возмущенных записей на этот счет. Ситуацию в администрации Большого Теляковский характеризовал как “театральную гангрену и растление”: “Бери кто и что хочет, заводи содержанок из театра, словом, развеселое житье. Я им всем врезался клином”[207]. Люди вокруг него, по мнению Теляковского, стремятся “всё прикрыть, ничем не заниматься, кроме кутежей и волокитства”[208].

И Теляковский в гневе заключает: “Вообще вся эта компания до того изынтриговалась, изовралась, что мочи нет. Главная забота – это сплетня; дело и работа в дирекции – второстепенная забота”[209]. Даже у бравого военного Теляковского опускаются руки: “…Когда подумаешь, кем я здесь окружен, страшно делается: это прямо гнездо недоброжелателей и врагов, старающихся всё сделать, чтобы так или иначе меня подвести. ‹…› Конечно, всех тех, кто в московских театрах желает работать, борьба может довести до полной потери здоровья”[210].

Но упорный Теляковский не поддался. Он даже получил повышение. 25 мая 1901 года, ровно через месяц после процитированной отчаянной записи, по театральным кругам разнесся слух о невероятном взлете его карьеры: Теляковского переводили в Петербург, на высокий придворный пост директора всей системы Императорских театров! Вскоре эта сенсационная новость была официально подтверждена соответствующим именным высочайшим указом.

* * *

Как и почему это произошло? Повышение Теляковского стало результатом двух неверных, опрометчивых ходов его предшественника и начальника в течение двух лет – директора Императорских театров князя Сергея Волконского, внука легендарного декабриста.

Бенуа вспоминал, что Волконский и Теляковский являли собою внешне абсолютно противоположные фигуры. Насколько Теляковский любил щеголять своей смелостью и “армейской грубоватостью”, настолько князь был элегантен, изящен и осторожен. Но оба они были честолюбивыми, принципиальными и честными личностями. Просто их честолюбие проявлялось по-разному и в разных областях.

Теляковский считал себя успешным театральным менеджером; других амбиций у него, по-видимому, не было. Князь же видел себя выдающимся теоретиком театра и был примечательным художественным критиком. Волконский поначалу заключил союз с молодым Сергеем Дягилевым, пригласив того редактировать “Ежегодник Императорских театров” и сделав чиновником по особым поручениям.

Дягилев, облачившись в вицмундир с золотыми пуговицами, с энтузиазмом принялся за дело, преобразив скучное и бесцветное издание в нечто чрезвычайно роскошное и изысканное. Сам Николай II с удовольствием перелистал этот новый “Ежегодник”.

Окрыленный успехом, Дягилев выбил у Волконского разрешение поставить на сцене Мариинского театра со своими друзьями-художниками балет Лео Делиба “Сильвия”. Дягилеву, как утверждал Бенуа, уже виделись ослепительные карьерные перспективы: пост директора Императорских театров и даже повыше. Волконский, почуяв неладное, уволил молодого честолюбца, восстановив этим против себя симпатизировавшего Дягилеву великого князя Сергея Александровича.

Великий князь в союзе с Дягилевым и петербургской балериной Матильдой Кшесинской составили “антиволконскую” партию при дворе. Для устранения Волконского нужен был только повод. Он сам этот повод и предоставил, оштрафовав Кшесинскую за то, что она вышла на сцену Мариинки, “самовольно изменив положенный ей костюм”.

У Кшесинской был бурный роман с Николаем II в бытность его цесаревичем, и она оставалась с ним в дружеских отношениях. Об этом знали все. Унижать Кшесинскую со стороны Волконского было служебным харакири. Кшесинская пожаловалась императору. Николай II отдал министру двора приказ отменить штраф, добавив в конце своего распоряжения: “Я не могу допустить, чтобы после того, что между нами было, ее бы обижали”[211]. Волконский подал в отставку, сказав Теляковскому, что он “никогда так хорошо себя не чувствовал, как в эту минуту”[212].