Несколько минут главарь всматривался в кромешную тьму, в сторону Новослободской, пытаясь увидеть пятна фонариков. Не могли же люди идти или бежать вслепую. Однако зрение никак не помогало Лому. Тогда он напряг слух, и вскоре до его ушей донеслось легкое шарканье, будто кто-то несся по перегону, едва касаясь земли ногами. Крепче сжав автомат, Лом попытался разглядеть во мгле хоть какое-то движение, но не смог. Лишь послышалось шуршание крыльев, будто по туннелю мечется летучая мышь, а затем все стихло, словно и не было никаких подозрительных звуков: ни хлопанья крыльев, ни шаркающих шагов.

От напряжения главарь перестал дышать, органы чувств обострились до предела, в груди что-то предательски дрогнуло, и по телу поползли холодные щупальца страха. И не просто обычного человеческого страха перед неизвестностью. Лома охватил потусторонний, ничем не обоснованный ужас. И только невероятное усилие воли и до крови укушенная губа заставили его остаться на месте, а не броситься с паническими воплями наутек.

Конвульсивно вдохнув и выдохнув, главарь принялся себя успокаивать. Не может, не может здесь, в ганзейском туннеле, быть ничего такого, что угрожало бы его жизни. Кроме людей, разумеется. Но люди в темноте на ощупь не бегают. А значит, у Лома громадное преимущество. Ведь он не лошара какой-нибудь, подписался на верное дело. Участники будут идти или бежать с фонарями, будут как на ладони, а он, Лом, невидимый, положит из засады любого. Это просто нервишки расшалились, вот и все. Ничего такого здесь, в перегоне между Новослободской и Белорусской, нет, и не может быть.

«Хер вам! – думал главарь, оскалившись во тьму. – Не возьмете меня, страхи туннельные. Я тертый! Я в Рашке выжил! Я в метро выжил! Я вас всех переживу! Мне полтинник скоро стукнет, а я на ногах, живой, здоровый, всегда при бабках и с телками! Хер вам…»

Утешительный мысленный поток неожиданно прервался. Перед глазами Лома нарисовалось эфемерное лицо. Оно казалось красивым, но в то же время было в нем что-то противоестественное, повергающее в ужас. Сердце главаря тяжело ухнуло, и он понял, в чем дело. Лицо было женским – но каким-то невероятным образом оно было также и огромной мордой летучей мыши. Главаря мгновенно пробил ледяной пот; он зажмурился, тряхнул головой, открыл глаза… и ничего не увидел.

«Глюк, – подумал Лом, – чертовы нервишки шалят. Ничего, сделаю дело – отвисну как следует пару неделек. Новый год вон скоро. Да что пару неделек – месяц гулять буду! Заслужил!»

Главарь вновь успокоился, стал ровнее дышать. Странно, он совсем забыл, что не один в туннеле: рядом подельники, Муса и Исмаил. Все будет хорошо, все на мази…

Внезапно возле самого уха Лом услышал шепот:

– Нельзя обижать лириков!

Главарь не успел даже испугаться, как что-то ледяное и обжигающе острое полоснуло по глазам, аккурат между бровями и верхними веками, а следом по перегону разнесся звонкий женский смех.

Лом, взревев от нестерпимой боли, вдавил спусковой крючок автомата.

– Ай, шайтан! – услышал он вопль Исмаила и ответную автоматную очередь.

Выкрикивая бранные слова, вертясь волчком на месте, главарь стрелял до тех пор, пока в рожке не закончились патроны. Он пытался разлепить веки, но пылающие багровым огнем глаза отказали ему. Лом видел перед собой лишь пульсирующую густую красноту. Выронив автомат, схватившись за лицо и протяжно воя, он сделал несколько шагов вперед и, споткнувшись обо что-то, упал. Главарь приподнялся на четвереньки и, перестав выть, лишь поскуливая, пополз наугад. По его щекам и носу стекали горячие кровавые капли, в ладони впивалась острая ледяная галька, а в ушах отдаленным эхом звенел торжествующий женский смех.

Через некоторое время Лом наткнулся на нечто теплое. Ощупав это нечто изрезанными до костей пальцами, главарь понял, что перед ним труп одного из подельников. Скорее всего, Мусы, – а до этого он споткнулся об Исмаила. И, что страшнее всего, расстрелял своих сотоварищей он сам. Братков-то не сильно жалко, но жалко самого себя, потерявшего контроль над ситуацией. А жалость к себе – удел лохов.

– Как? – прохрипел Лом. – Как такое… как?.. я не лошара…

Русобородый бандит не мог постигнуть случившееся. Лишенный зрения и подельников, он, неловко перебирая руками, ползал на карачках, тщетно пытаясь подняться на ноги. Судьба изменила ему, и впервые в жизни Лом ощутил себя загнанной в угол беспомощной жертвой, а не охотником. В первый и последний раз. Главарь с ужасом понял это.

* * *

На Новослободской команда, возглавляемая Ромой Трёшкой, вновь перешла на левый, внутренний путь по специально огороженной от болельщиков дорожке. Предыдущий перегон красные сталкеры преодолели без препятствий, избегнув встречи с неизвестным противником, таящимся в параллельном туннеле. Люди, толпившиеся на платформе, что-то выкрикивали, похоже, даже нечто одобрительное, что само по себе было удивительно. В Ганзе не любили краснолинейцев. По крайней мере, правящий класс Кольцевой линии их терпеть не мог.

Однако Роме сейчас не было никакого дела до болельщиков. Кивнув напарникам, он углубился в туннель. Быстро, но бесшумно передвигаясь, сталкеры прошли около тридцати-сорока метров, как вдруг Трёшка неожиданно приказал группе остановиться. Капитана посетило ощущение дежавю. Его острый слух уловил звуки стрельбы. Опять возникла необходимость быстро принимать решение. Рома подумал, что второй раз возвращаться на станцию и вновь идти по правому перегону – недопустимая трата драгоценного времени. Да и перед товарищами будет стыдно. Что это за капитан, боящийся каждого звука?!

Дважды закрыв фонарь ладонью, Трёшка выключил его. Это означало приказ погасить свет и идти вперед в полной темноте, – благо сталкеры почти год тренировались в перегонах Красной Линии передвигаться на ощупь.

Минуту спустя Рома услышал натужный хрип. Он остановился и прислушался. Впереди, совсем близко, кто-то тихо изрыгал бранные слова. Краснолинеец понял, что бой уже закончился, и это, скорее всего, недобитый раненый проигравшей стороны. Вот только вопрос: а не оставили ли его в живых специально, как приманку, чтобы уничтожить еще какую-нибудь команду? Трёшка решил рискнуть. Он включил фонарь. Его товарищи остались позади, невидимые в темноте, но с оружием наизготовку. Такая тактика была продумана заранее. Если вдруг тут окажется засада, капитан команды, безусловно, погибнет, приняв огонь на себя, но оба напарника успеют ответить меткой стрельбой, и, вполне возможно, останутся победителями. Роман Третин был уверен, – им это вбивали в голову с самого детства, – что в страшной борьбе за выживание выигрывают общества, где многие готовы пожертвовать собой во имя остальных. Такой парадокс: инстинкт самосохранения коллектива зиждется на отсутствии данного инстинкта у отдельных особей. И кто, если не он, капитан краснолинейцев, должен поступиться своей жизнью?

Однако в Рому никто так и не выстрелил. Метрах в пяти от себя Трёшка увидел мужчину, никак не отреагировавшего на свет. Он стоял на четвереньках и что-то бормотал. Рома подошел вплотную к раненому, присел на корточки, присмотрелся. Глаза, рот, борода мужчины были залиты кровью, которая в свете фонаря казалась черной.