Вечеринка в Нью-Йорке

Табор уходит в небо —

Старая, пошлая тема.

Черный маленький домик

На ослепительном склоне.

Если меня ты встретишь,

Ты мое пальто не узнаешь,

Хотя с ним ты знакома лучше,

Чем с моим ослепительно наивным взглядом.

Табор уходит в небо,

Робот уходит в табор.

– Дай-ка, барин, я тебе погадаю.

Будущее сладкое, как арбузик, тебе нагадаю.

– Возьми, цыганочка, мою серую перчатку —

Погадай по ее замшевой ладошке!

Полицейские судили да рядили, всматривались в детали и строили предположения. Курский считал, что убийца – Тедди, а ведь он еще ничего не знал о необычайных свойствах этого подростка. Ни он, ни его британские коллеги не знали также о приватной вечеринке в Нью-Йорке, состоявшейся 10 сентября 2008 года (то есть за два года до описываемых событий), где подросток Совецкий впервые продемонстрировал избранному кружку гостей кое-что из области своих поразительных возможностей.

На одной из улиц, соединяющих Бродвей с меланхолическими рощами Центрального парка, притулился между небоскребами псевдоготический особняк – он может показаться крошечным среди своих гигантских соседей, но на самом деле это весьма просторный четырехэтажный дом со стрельчатыми окнами, возведенный в те зрелые времена, когда среди паровозов прогрессивного XIX века вдруг случился в европейских городах рецидив архитектурной готики, – этот рецидив подарил миру больше готических зданий, чем смогли подарить все Средние века. Дом родился в 1870 году, и выстроил его один швейцарец, переселившийся в Америку.

Этот господин по имени Ульрих Таппертройм осуществил в Штатах свою то ли швейцарскую, то ли американскую мечту, то есть сделался богат. Но как ни высоки нью-йоркские небоскребы, а швейцарские Альпы повыше них будут, и любовь к ним не растаяла в сердце удачника. Он подумал о своих соотечественниках, желающих пойти по его следам: для них он и построил этот дом в качестве своего рода странноприимного приюта для швейцарских переселенцев в Америку.

Предполагалось, что швейцарец без средств, приехав в Штаты, может пожить в этом доме, пока не встанет на ноги. Сейчас этот особняк принадлежит Швейцарскому институту, и он так и стоит, ожидая всеми своими благоустроенными комнатами швейцарских странников, но почти всегда все эти комнаты остаются безлюдны, хотя в них поддерживаются идеальные чистота и порядок.

Швейцарцы в наше время – люди состоятельные и самостоятельные, и если кому из них и вздумается переехать в Нью-Йорк, то вряд ли этому отпрыску Гельвеции понадобится квартирка в унылом и задумчивом дворце, родившемся из благородного порыва Ульриха Таппертройма. Да и не все знают про это место, если не считать нью-йоркских обожателей альпийского горлового пения: эти бывают здесь часто, потому что в небольшом концертном зальчике, составляющем ground floor здания, регулярно проходят концерты вокальных коллективов, состоящих из краснощеких уроженцев самых высокогорных кантонов. Дом этот носит имя «Юнгфрау» в честь великолепной горы, на чьих льдистых склонах лорд Байрон и Карл Маркс в разное время жили в одном и том же бревенчатом домике. Этот домик и сейчас там, он до сих пор принимает гостей (заиндевевших лыжников) и угощает их морковным тортом и горячей водкой. Столь же радушен и чист душой и дом «Юнгфрау» в Нью-Йорке, но мало кто пользуется его готическим радушием.

Ванна и Джим вели непоседливый образ жизни. В основном обитали в Париже, будучи, однако, швейцарскими поданными, словно тот зловещий герой мистера Достоевского, который повесился на чердаке одного из его романов. В период с мая 2007 года и до самого наступления 2009 года они жили в Нью-Йорке, занимая втроем со своим сыном Тедди достаточно комфортные и почти бесплатные апартаменты из четырех комнат на четвертом этаже дома «Юнгфрау».

Все эти полтора года никто не пользовался другими комнатами этого особняка, никому почти не нужного, несмотря на то что он был по-своему прекрасен и располагался прямо в лакомом сердце «Большого яблока» – впрочем, у яблок нет сердец, они бессердечны, и даже черви, их грызущие, в некотором смысле сердечнее их самих.

Такими романтическими сердечными червями и воображали себя Джим и Ванна, они были общительны, полны горячими и холодными планами и жадно вгрызались в плотную плоть Нью-Йорка. Впрочем, они оставались все же не совсем одни в доме «Юнгфрау» – в подвальных помещениях особняка уже много лет жил одинокий и крайне нелюдимый швейцарец. За полтора года они встретили его лишь трижды, и он каждый раз тенью проскальзывал мимо них, вытаращенный, всклоченный, с шепотом Grüsslach на пересохших губах. Они и вовсе не ведали бы о его существовании, если бы Макс фон Аар не играл на скрипке, но он играл в своем подвале, словно дикий Шерлок Холмс, возненавидевший расследование преступлений. Он наполнял старый дом прекрасными, плачущими, страдающими звуками. Поэтому остроумный Джимми называл особняк «замок с призраками» или же «дом с привидениями», а мечтательная Ванна любила декламировать вслух своим глубоким, нежным, слегка сонным голосом царскосельское стихотворение Ахматовой:

В том доме было очень страшно жить,

И ни камина свет патриархальный,

Ни колыбелька моего ребенка,

Ни то, что оба молоды мы были

И замыслов исполнены,

Не уменьшало это чувство страха…

Теперь ты там, где знают все, скажи:

Что в этом доме жило, кроме нас?

Она лежала в продолговатой ванне из матового стекла, вытянув в зеленой теплой воде свое светлое длинное тело, сжимая длинными бледными пальцами белоснежный томик Ахматовой, а Джимми нередко сновал вокруг с камерой, снимая красивую и голую сестру.

Задумавшись, Ванна могла уронить книгу в ванну, отчего та становилась еще приятнее, а стихи звучали, как письмо, найденное в бутылке. Волосы Ванны стекали в воду, и она воображала себя Офелией среди плывущих цветов и осоки. Ее голос, загипнотизированный собственным звучанием, повторял: «Теперь ты там, где знают все…» А иногда, словно оговорившись, она произносила: «Теперь здесь тот, кто знает все…» Эта оговорка зажигала отчего-то счастливую улыбку на ее лице, и Ванна смеялась.

Ванна и Джимми были так сильно влюблены друг в друга, и это интенсивное состояние не покидало их уже так много лет, что в конечном счете их сознание оказалось несколько изможденным и как бы блаженно истерзанным непрекращающимся трипом любви, – из-за этой поглощенности друг другом они никак не могли сфокусировать внимание на своем ребенке, хотя редко с ним расставались. Они смотрели сквозь пальцы