все так просидели в тишине, – выходило по разным расчетам что-то около получаса, хотя большинству показалось, что прошло несколько минут.

Ничего не происходило. Всех как бы заморозило.

– Ли Харви Освальд! – вдруг прозвучал среди молчания резкий голос Сэгама, в котором прозвенели не вполне нормальные звоночки.

– Вы хотите видеть Ли Харви Освальда, предполагаемого убийцу президента Джона Кеннеди? – осведомился Тедди.

Сэгам молчал, но Тедди, не дожидаясь ответа, прошел в другой угол комнаты, держа в руках светящуюся Свободу. Длинный белый пластиковый шнур от светильника уныло влачился за ним по старинному дубовому паркету. В том углу тоже стояло белое кресло, и там, как выяснилось, тоже сидел некий человек. Этот держал глаза закрытыми и улыбался. Маленькая упорная задумчивая улыбочка с оттопыренной честолюбивой нижней губой одиноко зависла на бледном полуспящем лице. Человек был одет в нечто вроде тонкого красного скафандра с крупными пластиковыми налокотниками и наколенниками, на груди – подобие защитного экрана из красной дубленой кожи с золотыми круглыми заклепками по краям. На руках – тонкие чешуйчатые перчатки цвета крови дракона, поверх перчаток пальцы унизаны хромированными перстнями. Лицо с высоким лбом, выдающим склонность к раннему облысению (которому в случае Освальда не суждено было состояться), переполнялось каким-то даже светом тайного блаженства. Такое блаженство присуще шизоидам: пристально вглядываясь в эпицентр своей сущности, они обнаруживают в этом эпицентре собственную миссию, имеющую форму хрупкой, но точной конструкции. Шизоид знает, что он способен быть специалистом, что в нем достаточно точности, чтобы со всей дотошностью осуществить техническое обслуживание данной конструкции, напоминающей ружье с оптическим прицелом, укрепленное на трехногом штативе.

Фотографии Уорхола чаще попадались на глаза присутствующим, чем фотографии Освальда: единственная фотография, которая запомнилась всем, – это та, где Освальду стреляет в живот Джек Руби на пороге полицейского участка. На этом историческом снимке лицо Освальда искажено страданием, и его трудно узнать. И все же сходство человека в кресле с Ли Харви Освальдом показалось всем гостям отчего-то более несомненным и тревожным, чем в случае с Уорхолом. Однако оцепенение не схлынуло, и опять никто не откликнулся на призыв Тедди адресовать мистеру Освальду какие-либо вопросы. Как ни странно, ни у кого не нашлось вопросов к мистеру Освальду. Никто даже не спросил: правда ли, что вы убили президента Кеннеди, мистер Освальд? Никто не вспомнил о Кеннеди. Все сидели, завороженно созерцая двух пришельцев, спокойно коченеющих в своих белых креслах.

Вместо ответов и вопросов блики на стеклах очков Уорхола и отблески на латах Освальда медленно и оторопело вливались в их сознание. Напряжение как-то нарастало и ничем не разрешалось. Становилось страшно от невозможности что-либо сказать или сделать. И тут коронный миг трепетных фильмов настал, полоснув всех по нервам холодной и огненной бритвой: старые высокие белые двери комнаты вдруг резко распахнулись. Макс фон Аар стоял на пороге с всклокоченным рыже-седым костром волос над запрокинутой головой. Его косматая борода торчала наподобие окровавленного топорика (она была красноволосой), а глаза, вылупленные, дикие и бледные, сияли, как две подвальные луны. Швейцарец был закутан в плед, несмотря на лето, в одной руке он держал скрипку, в другой – смычок. И только сейчас все осознали, что дом полнился скорбными скрипичными звуками, которые резко оборвались в миг появления Уорхола.

– Das sind Schatten der Schatten! – произнесли сухие губы человека, который по каким-то причинам решил жить в подвале.

Только после того, как прозвучали эти слова, Мардж разразилась визгом.

Живой человек, восставший не из гроба, а всего лишь из подвала, напугал всех больше, чем призраки двух знаменитостей. Когда взгляды гостей отвлеклись от экстатического лица Макса, белые кресла были пусты. Призраки (или псевдопризраки) исчезли.

Вечер затем еще слегка продлился, но уж совсем бестолково. Мы уже упоминали наивность Совецких. В еще большей степени они отличались смесью глубокомыслия и легкомыслия: глубокомысленны бывали их речи, но поступки всегда сверкали поразительным легкомыслием. Безусловно, этот вечер стал самым легкомысленным поступком в истории их легкомысленных деяний. Последствия вечера оказались странны: у Сэгама начались непонятные припадки перед рассветами, Чепмены и Прыгунин, как люди творческие, были впечатлены и даже воодушевлены, Мардж Блум резко оборвала общение со всей этой компанией, Платов незамедлительно уехал в Париж и также оборвал все контакты с компанией. Остальные какое-то время продолжали общаться.

Хуже всех отреагировал Уорл Таппертройм: он уже не вылезал из депрессий, злоупотреблял наркотиками и алкоголем и через несколько месяцев застрелился на ранчо Эснера, сразу после Валентинова дня, оставив записку, в которой заявил, что жизнь оказалась омерзительным спектаклем, в котором для него не нашлось даже самой омерзительной роли. По другой версии, его пристрелил Сэгам.

Через месяц после этого самоубийства или убийства близ того ранчо кто-то стрелял в Джимми Совецкого в темноте, но только выбил сигарету изо рта. После этого происшествия даже такие легкомысленные люди, как Совецкие, поняли, что пора делать ноги, – и тоже вернулись в Париж вместе со своим удивительным сыном. Франковский и Кэчуотер демонстрировали злой скепсис в отношении вечеринки у Совецких. Они часто говорили друзьям, что Джимми никак не может удовлетворить свою страсть к дешевым театральным постановкам, но на этот раз спектакль вышел особенно тупым, а два актера, нанятые на роль призраков, во-первых, не блистали сходством со своими историческими прототипами, а во-вторых, оказались не способны к каким-либо запоминающимся проявлениям. Тачев, Дален, Эснер и Сэгам воздерживались от комментариев.

Но имелся один человек, на которого вечер у Совецких оказал поразительное и положительное воздействие. Этим человеком был Эрик Дален – после 10 сентября 2008 года он расцвел, словно роскошный парковый куст. Все, кто встречал его на тусовках, видели, что он наполнен какой-то розовой и простодушной силой, глаза его постоянно лучились радостью. У всех его знакомых возникло ощущение, что в душе этого человека внезапно распахнулась золотая дверца, и для него начался долгий, личный, таинственный праздник.

А что же наш приятель Мельхиор Платов? Как на него повлияла вечеринка в Нью-Йорке? Надо признать, в целом она повлияла на него неплохо. Правда, он некоторое время печалился по поводу своего расставания с Мардж, но, кроме этих естественных эмоций, никакие депрессии, припадки или галлюцинации его не посещали. Он оставался оживленным, бодрым, разговорчивым, в меру модным, в меру деловитым. Он даже испытывал некоторый прилив сил, впервые за несколько лет отказался от прожигания жизни и с увлечением отдавался своей профессиональной деятельности, а он был адвокатом, специализировавшимся на вопросах, касающихся очень крупных денежных состояний, вокруг которых, разумеется, то и дело вспыхивают непростые споры. О вечеринке в Нью-Йорке он никому не