на длинных белых диванах, издающих липкий всхлип, если с них резко встать. Впрочем, с этих диванов трудно было резко встать.

Джимми Совецкий стоял рядом с сыном, покусывая костяшки своих длинных ледяных пальцев и улыбаясь, одетый в новую белую рубашку с принтом, изображающим лицо Чарльза Мэнсона, в канареечного цвета штанах и серебряных кроссовках. Иногда ему хотелось казаться попугаем и модным клоуном – почти всегда. Он вроде бы колол лед для безалкогольных коктейлей, но как-то постоянно застывал, забывая про это дело.

– Все вы знаете моего сына Тедди, – начал он, подбрасывая на ладони осколок ледяного шара и улыбаясь чуть ли не до ушей. – Но его застенчивость, естественная в этом возрасте… Разумеется, это дело конфиденциальное. Впрочем, кредит доверия – это… Сами знаете… Тот волшебный мир, который… Все мы в детстве читаем сказки, но… Я назвал своего сына не в честь Теодора Рузвельта и даже не в честь того плюшевого мишутки, которого мы с Ванной, бывало, облизывали нашими детскими язычками. Amen. Я назвал его в честь Федора Достоевского, но еще более – в честь всезнающего ребенка из рассказа Сэлинджера. Все мы любим литературу за то, что литература любит нас. Топ-топ-топ – к нам бегут секреты из будущего! Мы держимся за нить, пробираясь по жизни, пока нас этой же ниткой не задушат… Очень рад видеть вас всех! Вы все превосходно выглядите, все такие загорелые и одухотворенные – ну да, лето выдалось жаркое. В благодарность за ваш свежий вид хочу напомнить вам, что мы живем в мире чудес. Смешно звучит? Совсем не смешно. Совершенно не вижу в этом ничего смешного.

Говоря о том, что ему не смешно, Джимми чуть было не расхохотался. Но все понимали, что ему действительно не смешно. Равнодушная и замкнутая детская личина сына странно контрастировала с широкой улыбкой отца.

После не вполне ясных отцовских слов заговорил Тедди. Все внимали ему с изумлением: они полагали, что знакомы с ним, но прежде никто из них не слыхал от него иных речей, кроме скупых детских фраз, не украшенных ни капризностью, ни воображением, ни какими-либо иными отличительными свойствами. Тедди казался им иллюстрацией к словосочетанию «замкнутый ребенок», не более. Тедди сказал:

– Не стану спрашивать вас о том, что означают слова «знать все». И так ясно, что эти слова не значат ничего, поскольку никто не понимает, что такое «знать», и тем более никто не подозревает, что есть такое «все». Поэтому оставим эту тему за рамками нашего вечера, ведь как бы мы ни старались, эта тема так или иначе останется за рамками вашего вечера. Сосредоточимся лучше на более скучном, но более очевидном словосочетании – «ведать будущее». Вопросы, адресованные духам на спиритических сеансах, говорят нам: многие люди бессознательно уверены, что их будущее известно душам умерших. Откуда бы взяться такому представлению? К сожалению, мне слишком хорошо известно, откуда берутся такие идеи. Но не будем об этом. Я ребенок не капризный и к тому же начисто лишенный фантазии. Тому, кто знает все, неведома игра воображения: такова плата, мистер Платов. В этом смысле я мертв, и мне, как и всем мертвым, известно ваше будущее. Но не стану же я смущать вас всех прорицаниями?! Не будет ли нелепо летом в Нью-Йорке проходить сквозь стены, левитировать, растворять в воздухе материальные объекты, рассказывать о строении Вселенной, угадывать невысказанные мысли, сбрасывать с себя кожу, превращаться в монстра или в дюймовочку? Для таких штуковин есть Голливуд, не так ли? Я уже сказал, что полностью лишен воображения, – это чистая правда, поэтому, думая о том, чем мне развлечь вас, я не нашел иного ответа, кроме самого банального: встреча с умершими. Это подходит для жаркого лета: умершие несут с собой прохладу. Кого из них вы хотели бы видеть?

– Мы на спиритическом сеансе? – спросила Мардж Блум.

– На подобные вопросы Иисус Христос, как правило, отвечал: «Ты говоришь». Это означает: «Твой вопрос да будет тебе ответом». Некоторые оттенки вашего смелого голоса, мисс Блум, сообщают нам всем, что мы не иначе как на спиритическом сеансе, хоть на дворе не серебряный век, не алмазный и даже не бронзовый. Вам хочется увидеть кого-либо из прохладных? Я могу познакомить вас с вашими кумирами.

– Я хотела бы видеть Энди Уорхола, – сказала Мардж. Некоторые оттенки ее смелого голоса свидетельствовали о том, что она скучает.

Но в следующий момент, к большому сожалению, она перестала скучать.

Тедди встал, поднял со стола светильник в форме статуи Свободы и прошел в дальний угол комнаты, где стояло белое кресло. В мертвенном свете Свободы все увидели, что в этом кресле сидит человек с белыми крашеными волосами, в темных очках, одетый в черную водолазку с закрытым горлом и черные узкие джинсы. Все они могли бы поклясться, что этого человека там не было, когда они входили в комнату. Узкие туфли из кожи черной кобры слегка блестели – казалось, он шел сюда, ступая по лужам осетровой икры, и множество икринок-бусинок осело на пузырчатой поверхности его обуви. Лицо у него было слегка припухшее, картофельное, бледное, как бы осыпанное мукой. Никаких эмоций оно не выражало, человек сидел неподвижно, производя впечатление хрупкого и исхудавшего, впрочем, не слишком изможденного.

Воздух в комнате поражал своей нейтральностью. Не ощущалось ни могильного холода, ни таинственной запредельной прохлады, о которой говорил Тедди. Впрочем, и без того было прохладно – работал кондиционер. Ничто не говорило о том, что здесь присутствует воскресший мертвец, кроме некоторого сходства с фотографиями Уорхола, но никто из присутствующих никогда не видел Энди живым, поэтому сходство показалось всем не вполне ярким. Тем не менее все оцепенели, в комнате повисло непроницаемое молчание, нарушаемое лишь приглушенной какофонией автомобильных сигналов за стрельчатыми окнами. Только Джимми сдавленно хихикал, продолжая кусать свои длинные белые пальцы, – такими пальцами обладал персонаж по имени Сахар из пьесы Метерлинка, который время от времени отламывал кусочки своих белоснежных пальцев и угощал ими ребятишек: пальцы состояли из прессованного сахара и слегка искрились.

– Вопросы к мистеру Уорхолу? – спросил Тедди, обводя присутствующих равнодушным взглядом желто-зеленых глаз.

В ответ никто не проронил ни слова.

– Мардж, вы желали видеть Энди Уорхола. У вас есть что ему сказать? – обратился Тедди к Мардж Блум.

Мардж молчала. Гости оставались столь же неподвижными и тихими, как и воскресший Уорхол в белом кресле. Тедди, по-видимому, утомился ролью модератора дискуссии, поэтому тоже молчал. Впоследствии некоторые из присутствовавших спорили друг с другом о том, сколько времени они