сиприн – вид съедобного моллюска, что в понятиях слова сиприн у Виттиг превосходно намекает: можно поправлять или портить соль анекдота по собственному желанию. Я откочевала в Википедию и обнаружила, что обнаружен индивидуальный образчик исландского сиприна, проживший 507 лет, что сделало его «самым долгоживущим многоклеточным, не существующим колонией, чей возраст точно известен». Сиприн и точность, ваше здоровье: 507 лет назад Томас Уолси разрабатывал планы вторжения во Францию. В статье о древних съедобных моллюсках подчеркивалось, что «неизвестно, сколь долго [образчик] мог бы прожить еще, не будь он добыт живым экспедицией в 2006 году». Я вообразила морскую драгу, в ее дурном радио полно худших хитов того года, а они меж тем выкапывают благородную древнюю ракушку: «Лондонский мост» Ферджи, «Секси-Обрат» Джей-Ти, «Ты + Твоя рука» П!инк. Нельзя раскапывать такое граблями, подумала я тогда. А следом подумала: эта работа губит во способность сосредоточиваться.

Задумалась над тем, как датируют возраст съедобной ракушки, и над другими предложениями.

Существуют такие слова, у каких столь приятны консистенция, текстура, вкус, цвет, аромат, окружение, среда, поза, осанка, выгиб, растяжка, уют, высота, лунка; ясные, тепловатые, бурные, свирепые, жидкие, лакированные, медовые, застегнутые, соломой крытые, дроздом пропетые, в блесках слова. Нормальный рН этих слов – между 3,8 и 4,5, поэтому жгутся они будь здоров.

Полагаю, существовал человек по фамилии Скин. Полагаю, был и человек по фамилии Бартолин. В их честь назвали железы и протоки – точно так же, как в честь других именуют горы и существ. Я надеялась, что люди эти были добры.

Как глагол прятания я предпочитала слово секретить, а не что угодно связанное с наружностью. Засекречено где-то на мне.

Вы когда-нибудь слыхали слово Spinnbarkeit? Я – нет. Почему же у всех нас не было под рукой этих слов? Кто складировал их про запас?

– У них есть статья на причудницу, – сказала Пип, отрываясь от своей словарной страницы. – Но ах – «Устаревшее». Бедное слово вымерло.

Устаревание само по себе было еще одним прекрасным словом для ничегония. Засекреть его на себе и перласкрипи зубами, новым своим лексиконом.

Зазвонил мой конторский телефон, и я инстинктивно подскочила – у Пип не было того же павловского отклика на этот звук. Трель отрикошетила от поверхностей кабинета.

– Не… – произнесла я, но без толку. Пип уже стояла рядом с аппаратом, рука на трубке, и поднимала ее к лицу.

– Алло, – сказала она с такой бодростью, что предназначалась целиком и полностью мне. Последовало лишь легкое сомнение, когда она импровизировала, что ей следует говорить. – Кабинет Мэллори на проводе?

Я смотрела, как меняется выражение ее лица. Ей не хотелось, чтобы я заметила ее озабоченность, поэтому она выгнулась всем телом прочь от меня, как будто плечо ей вывернуло скользящим ударом.

* * *

Я хотела спросить, мистификатор ли это звонит. Хотела сказать, чтобы она положила трубку, и ощутила, как срабатывает во мне защитный механизм. Это моя головная боль, не ее. Он грозил мне, был моей причиной просыпаться от стука сердца в горле и ужасом, щиплющим меня за гортань. А ей полагалось рисовать каракули у себя на руках или петь в саду паба, или обнимать меня: этот карикатурный голос и его злоба не должны ее касаться. Его словам полагается остановиться в дюйме от ее ушей и увянуть в воздухе.

Я осознала, что у меня нет слов для того, на что я способна, лишь бы ее оберечь.

Т – тартюф (сущ.)

Трепсвернон спустился в цоколь под Письмоводительской в скрипучей клетке лифта. Помещенья сии он видел мельком и лишь раз – насколько ему было известно, то оставалась нетронутая, несуетная часть здания, уединенная и отгороженная до тех пор, пока не станет готово к печати первое издание словаря. Здесь полно было сырости и теней, стремительных топотков странных незримых неназываемых существ вдоль готовых к работе печатных станков. Спускаясь, Трепсвернон чиркнул спичкой и во вспышке света увидел девственные прессы, ждавшие во тьме. Он бы не мог ни назвать детали этих машин, ни сказать, для его они нужны: выглядели они в темноте сгорбившимися и зализанными – и отчего-то с распахнутыми пастями. Воздух смердел металлом: предвкус пара и чернильного пота грядущей печати, когда б ни был готов «Новый энциклопедический словарь Суонзби» скатиться с этих прессов том за томом, слово за словом.

Что-то проскочило ему по ступне, и Трепсвернон вжался обратно в лифт. Какова польза от всех этих котов, если под половицами ерзает целый бурлеск мышей. Однако то, что, как он считал, достигало его слуха в зале Письмоводительской, было не каким-то грызуном да и не просто лязгом расширяющихся труб или выгибающимися половицами. Трепсвернон шагнул в сумрак и чиркнул еще одной спичкой, когда из-за ближайшего печатного станка донесся очередной приглумнумношенный смешок. Трепсвернон свернул за угол и опустил взгляд. В свете опущенной спички завозилась, пытаясь прикрыться, женщина – откатилась и нырнула за груду коробок в тенях. И при этом еще разок хихикнула.

У Фрэшема же подобных угрызений совести не наблюдалось. Одет он был лишь в сорочку и носки, все расстегнуто и энциклопедично. Трепсвернон описал спичкой дугу и увидел, что его сослуживец одалискою возлежит на полу, опираясь на локоть, сюртук свой подстеливши, как одеяло.

Фрэшем простер к нему руки:

– Шепчущий пришепетун! – Казалось, его не смущает либо же он в искреннем восторге от того, что его застали, либо от смущенья своего компаньона. – Дружище, низойди ж и приобщись!

Всегда ходили слухи о том, что Фрэшем и его друзья позволяют себе. Позволяют себе – ум Трепсвернона стал жеманен и покрылся рюшами эвфемизмов. Слыхал он во множестве бормотанья сплетен о шалостях Фрэшема – поговаривали о похвальбе распутством, похотливых замечаньях и ведении подсчетов. До Трепсвернона доходила эта болтовня, потому что люди разговаривали в Письмоводительской через его голову, и невозможно было не просеивать зольники и бермы таких разговоров. Он всегда предполагал, что эти истории о свиданьях и встречах – просто развязность и хвастовство, либо же, если и впрямь подлинны, то происходят они в сводчатых гостиницах или переулках Уайтчепела. Но разумеется же, было это не в стиле Фрэшема – конечно же, он бы устроил свой собственный бордель прямо в Письмоводительской, как только все разойдутся по домам. Саднила мысль, что даже сокровенная и неожиданная, непристойная роскошь Суонзби-Хауса после службы отнята у него, Трепсвернона, в тот же самый вечер, когда он ею воспользовался. Теренс Кловис Фрэшем был здесь под половицами все это