Как бы то ни было, предложение немного прогуляться, сопровождавшееся демонстрацией засунутого за пояс джинсов пистолета, столичный гость принял безропотно, не издав ни одного лишнего звука. Напуганным он не выглядел — возможно, просто потому, что не знал, с кем имеет дело. Шуне пришло в голову, что он, вполне возможно, рассчитывает поторговаться, сделать какое-то деловое предложение, открыть им какие-то карты, которые изменят ситуацию к лучшему и положительно повлияют на его дальнейшую судьбу. Но ничего такого не произошло, хотя в молчанку москвич тоже не играл — на вопросы отвечал охотно, с готовностью, а когда вопросов не поступало, начинал спрашивать сам, как будто и впрямь находился на увеселительной прогулке в компании хороших знакомых.

— А вы, надо полагать, местная братва? — светским тоном осведомился он, едва успев отъехать от гостиницы.

Он сидел за рулем своего «ягуара»; Шуня привычно разместился справа от него, указывая дорогу, а сзади, опять же как обычно, развалились на светлых кожаных подушках слегка обалдевшие от окружившей их невиданной роскоши Мама и Удав.

— Братва не братва, — уклончиво ответил Шуня, — а просто серьезные, авторитетные люди. Следим за порядком, приглядываем, чтоб никто не баловался…

— Добровольная народная дружина, — уточнил с заднего сиденья Удав.

— Ну, я примерно так и понял, — дружелюбно сообщил москвич.

— Зато мы не поняли, что ты за птица, — с угрозой вставил свою реплику внушительный Мама.

— Видишь, — сказал москвичу Шуня, — мой друг в недоумении. А он, когда в недоумении, начинает нервничать. А когда нервничает… Да что рассказывать, ты ж сам видишь, какой это человек! Сплошные мускулы и ни капли дипломатических способностей. Ну так как, потолкуем по душам?

— Потолкуем, раз надо, — с готовностью согласился москвич. Пахло от него на весь салон — не тошнотным гостиничным бизнес-ланчем, как можно было ожидать, а хорошим, дорогим одеколоном. — Мне неприятности ни к чему, я сюда не за ними приехал.

— А зачем? — рассеянно поигрывая лежащим на коленях пистолетом, спросил Шуня.

Москвич с готовностью пустился в объяснения: «Точмаш», акции, Горчаков, отпуск за свой счет, рыбалка, уха на свежем воздухе… Трали-вали, кошки драли, как говорил в таких случаях незабвенный Маланья.

— А у проходной зачем бузил? — дождавшись паузы, поинтересовался Шугаев.

— Да грубые они какие-то, — доверительно признался приезжий, — невоспитанные. Нацепили маски и думают, раз рыл не видно, можно приличным людям хамить! А хамов учить надо, разве не так?

Шуня воздержался от ответа, хотя в глубине души (и притом не так уж глубоко) не только был полностью согласен с москвичом по существу затронутого вопроса, но и горячо одобрял его поведение во время стычки с рейдерами у ворот транспортной проходной. Это был их город — подполковника Сарайкина, Маланьи, его, Шуни, и его коллег — Шиши, Удава, Мамы и остальных. И ему не нравилось, что какие-то варяги в масках и с автоматами поперек пуза явились сюда незваными и устанавливают здесь свои, удобные только им и им одним понятные порядки — вот именно, хамят приличным, авторитетным людям. Таких действительно надо учить, и учить больно. И обидно, елки-палки, что во всем городе на это оказался способен только один человек — единственный, да и тот приезжий.

Из-за этого совпадения во взглядах Шуня решил сделать москвичу послабление, дать шанс, тем более что Маланья оставил решение этого вопроса на его усмотрение: поступай, как знаешь, но чтоб через час в городе его не было. Власть — а Шуня, хоть и лишился погон, до сих пор не без оснований чувствовал себя ее полномочным представителем — должна быть не только строгой, но и справедливой. Отчаянный парень, рискнувший (неважно, под кокаином или на трезвую голову) бросить вызов заезжему «маски-шоу», заслуживал какого-никакого уважения. Поэтому, когда москвич по его приказанию остановил машину в начале спускающегося к реке склона и затянул ручной тормоз, Шуня сказал:

— Короче, так. Есть мнение, что для твоего здоровья будет намного полезнее, если ты отвалишь обратно в свою Москву — прямо сейчас, отсюда, не заезжая в гостиницу. Шмотки, если оставишь адрес, тебе перешлют, насчет Горчакова, когда все прояснится, сообщат. Устраивает такой вариант?

— Не особенно, — удивив его, спокойно ответил москвич. — Ты, земляк, пойми меня правильно. Я к вам со всем уважением, но у меня тут есть кое-какие дела. И пока с ними не разберусь, уехать отсюда я не имею права. Так что за заботу, конечно, спасибо, но я остаюсь.

— Хозяин — барин, — сказал Шуня. — Тебе же хуже.

Милиционеры, как и сотрудники спецслужб, бывшими не бывают. Эта зараза въедается в организм даже не на клеточном, а прямо-таки на молекулярном уровне — так, что уже не вытравишь. Навеки похороненный внутри звеньевого организованной преступной группировки по кличке Шуня, но по-прежнему живой и активный оперуполномоченный уголовного розыска Шугаев твердо положил себе немедленно выяснить, что это за дела, ради которых богатенький столичный хлыщ согласен рискнуть здоровьем, задержавшись в такой провинциальной дыре, как Мокшанск. Но тут заскучавший от продолжительной говорильни Мама, ошибочно расценив его последнюю реплику как сигнал, выдал на-гора свой коронный номер, коротко и очень сильно ударив москвича кулаком в висок.

Из-за высоких подголовников бить было чертовски неудобно, но Маму в городе боялись не зря — он попал. Получив сокрушительный удар в уязвимое место, москвич отлетел к дверце, стукнулся многострадальной головой о стекло, едва его не разбив, и, отскочив, как мячик, безжизненно уткнулся лбом в баранку.

На чем, собственно, все и закончилось. Он еще дышал — сказалось крайнее неудобство позиции, из которой был нанесен удар, — но о запланированном интервью следовало поскорее забыть. Даже при условии оказания квалифицированной медицинской помощи дар речи к этому типу мог вернуться, самое меньшее, через неделю, а убрать его из города было приказано сегодня же, в течение часа, который, к слову, уже истек.

Ну убрать, так убрать. Чего проще-то? Тем более, полдела уже сделано…

И все-таки, глядя в подтачивающую песчаный обрыв темную речную воду, под толщей которой минуту назад скрылся черный «ягуар» с московскими номерами, Шуня испытывал сожаление и тревогу. Он жалел, что из-за поспешности Мамы недоговорил с москвичом, и тревожился из-за последствий, которые могла повлечь за собой эта маленькая оплошность. Москвич-то был ох как непрост! Акционер… Да как же, держи карман шире! Акционер в представлении Шугаева являл собой никчемное, не знающее забот существо, всю жизнь порхающее с одного курорта на другой или, в самом крайнем случае, перекладывающее бумажки в роскошно обставленном офисе на верхушке одного из небоскребов Москва-Сити. Акционеры не встревают в разборки с участием вооруженных людей в масках, они посылают вместо себя других — таких же ребят в масках и с автоматами, вынужденных зарабатывать хлеб свой насущный потом и кровью — как своей, так и чужой.

Мужик в черном «ягуаре», лежавший сейчас на дне реки, был такой же акционер, как Саня Шугаев — президент Гондураса. Самоубийственное заявление насчет дел, не позволяющих ему покинуть Мокшанск, он сделал явно неспроста и не сдуру, а в расчете на конструктивное продолжение разговора. И по этой же причине, наверное, не оказал никакого сопротивления: чего сопротивляться-то, когда люди, с которыми ты хотел поговорить, сами на тебя вышли?