– Новенький? На моление? Рановато пришел, – говорила она густым голосом, продолжая обнюхивать изумленного Джона. И вдруг заорала так, что юноша чуть не скатился по лестнице. – Пил?! Говори: пил?! Курил?!

– Вчера, – смущенно признался Джон. – Но я не курю…

– А ну, пш-шел вон! Неделю, слышишь, не-де-лю не смей приходить в храм, пока водка не выветрится!

– Что случилось, Марьванна? – послышался позади Джона бархатный голос. – Кого это вы опять отчитываете?

По лестнице поднимались двое мужчин. Оба высокие, с чистыми породистыми лицами. Но если во внешности одного чувствовалось барское превосходство и сдержанность от сознания силы, то второй ни секунды не стоял на месте, непрестанно двигался и пританцовывал, как мужичок во дворе. При этом сверлил Джона необыкновенно живыми, смеющимися глазами. Первый был коротко подстрижен, от него пахло дорогим одеколоном, перешибавшим кошачий запах подъезда. У второго были длинные пепельные волосы, схваченные на затылке резинкой.

– Пьяный пришел, – ворчала Марьванна.

– Я не пьяный! – возмутился Половинкин.

– Господин Половинкин? – спросил длинноволосый. – Рад вас видеть! Меня зовут Родион Родионович Вирский. А это Дмитрий Леонидович Палисадов, сердечный друг нашего братства и важная государственная персона!

– Будет тебе, Родион! – Палисадов самодовольно смеялся.

– Какой скромный! А кто сегодня собрал на митинг несколько тысяч человек? Думаешь, они на проповедь мою пришли? Они пришли на Па-ли-са-до-ва! Национального героя, который ведет дело о кремлевских деньгах. Сражается, так сказать, с коммунистической гидрой!

Палисадов со значением поджал сочные губы и посмотрел на Джона недоверчивым взглядом, как бы спрашивая: а не имеет ли он, случайно, отношения к коммунистической гидре?

– Милости просим в наше святилище! – Вирский широко улыбался, обнажая безупречно белые зубы. – А вы, Марьванна, соорудите-ка нам чайку! И непременно с вашими булочками!

Моя помощница, – продолжал он в кабинете. – Не обижайтесь на нее. Она много лет работала инструктором горкома партии. Атеистка была лю-ютейшая! Теперь уверовала в Бога, но с профессиональными навыками расстаться не может. Ее вся братия боится, и сам я перед ней порой трепещу. Так радеет о чистоте наших рядов, что и на меня иной раз посмотрит эдаким взором… «А достойны ли вы, товарищ Вирский, высокой, так сказать, задачи, поставленной перед вами партией…» То есть общиной, ха-ха!

Палисадов поморщился:

– Знаю я этих партийных тварей! Изменится ситуация, и снова помчится в свой горком. Небось, партийный билет за шкафом прячет.

– Ошибаешься, Дима! – весело возразил Вирский. – Именно Марьванна пойдет с нами до конца. Хоть в катакомбы!

– Ну, ближе к делу, – сказал Палисадов и подозрительно взглянул на Половинкина.

– Джон – наш человек из Америки, – поспешил успокоить его Вирский. – Впрочем, если ты считаешь, что дело келейное… Джонушка, не в службу, а в дружбу, помогите Марьванне с чаем.

– Половинкин… – задумчиво пробормотал Палисадов. – Кто ваши родители?

– Это не ваше дело! – неожиданно разозлился Джон.

Палисадов словно не заметил этой внезапной злости и отвернулся от юноши с деланым равнодушием.

– Вот список людей, на которых мне нужен компромат, – сказал Палисадов, когда Джон вышел. – Надежный компромат, Родион! Достанешь по своим каналам. Затраты меня не волнуют. Но меня также не волнует, как ты будешь выкручиваться в случае провала. Но в случае успеха я гарантирую тебе благосклонное отношение к твоим прожектам… самого . Ну, ты меня понимаешь.

– О’кей!

– Теперь – второе. Кто этот юный нахал?

– Это мой парень. Это тебя не касается.

– Ты ведешь себя неосторожно, Родион!

Однако, когда они пили чай с Джоном, Палисадов сменил тон:

– Из Америки? Обожаю! Великая страна! Великий трагический народ! Я был там дважды, и всякий раз возвращался в Россию с большой неохотой. Что толку, что мы добились свободы? Ведь все рабы! Все рабы – снизу и доверху!

Он взглянул на швейцарские наручные часы и заторопился.

– Подбросить вас, Джон?

– Конечно, езжай с Дмитрием Леонидовичем! – торопливо сказал Вирский. – Я ведь только взглянуть на тебя хотел, уж прости старика! Завтра утром я сам тебя навещу, Джонушка. Ты позволишь так себя называть?

Возле подъезда стояла черная «ауди» с шофером, похожим на равнодушного бульдога. Он неторопливо курил «Мальборо» и слушал льющуюся из магнитолы нежную мелодию. При появлении Палисадова старушки на скамейке вытянулись струной, а небритый мужичок радостно загоготал:

– Привет, пидор! Вас уже двое? Как вы там размножаетесь, ёптыть?

– Степан, наведи порядок, – тихо приказал Палисадов.

Шофер медленно вышел из машины, взял пьяницу за нос двумя пальцами и отвел в кусты. Послышался тупой удар, а затем – сдавленный стон.

– Зачем вы так? – недовольно сказал Джон. – Это больной человек.

– Это прежде всего мразь! – весело уточнил Палисадов, уютно развалившись на заднем сиденье. – Никогда не уступайте мрази, молодой человек! Не спускайте ей в мелочах, и она не тронет вас по-крупному.

– Нельзя унижать человека, – упрямо возражал Половинкин. – За это вас и наказывает Бог.

– Кого это нас? – удивился Палисадов.

– Вас, русских.

Палисадов внимательно посмотрел на него:

– Вам не приходилось бывать в Малютове?

– Нет, а где это?

– Так, – скучно сказал Палисадов. – Есть на большой прекрасной земле один маленький и очень скверный городишко.

Высадив Джона у «России», Палисадов мгновенно преобразился. С встревоженным лицом он схватил трубку радиосвязи:

– Владлен?! Слушай внимательно, старичок! Только что я говорил с трупом. Нет, я не пьян, в отличие от тебя! Я говорил с трупом мальчишки, который вовсе не труп, а повзрослевший молодой янки. Ну, ну, вспоминай, скотина! Шестьдесят шестой год, Малютов, санаторий обкома партии, горничная Лиза, трах-тарарах… Несчастный плод групповой любви. Вспомнил, папаша? Что? Почему ты папаша? Какая, на хрен, разница, чей это сын! Важно, что этот сукин сын подмочит мою репутацию, а моя репутация сейчас дороже всех денег. Короче, подключай тестя! Сливай ему информацию о том, что готовится. Хрен с ним, пусть знает! Пусть старый пердун сделает, наконец, правильный выбор.

Положив трубку, Палисадов сладко потянулся, что-то припоминая…

«Чей сын? – подумал он. – Хрен его знает, чей он сын. Сын полка!»

Пастор Браун, старенький пресвитер небольшой церкви на рабочей окраине Питтсбурга, поздним вечером сидел в саду в плетеном кресле и при свете садового фонаря читал свою любимую Книгу Ионы: «…встань, иди в Ниневию, город великий, и проповедуй в нем, ибо злодеяния его дошли до Меня. И встал Иона, чтобы бежать…»