– Антон! – Она наконец рассердилась, и от сердца отлегло. – Как можно так к этому относиться?

– А как к этому относиться?

Может, он не умел, а может, не хотел скрывать свои чувства и мысли, за год жизни с ним у Нэлы не было случая это проверить, но сейчас по всему его виду было понятно, что он действительно не понимает, что ее рассердило.

– Это же ответственность! Я не уверена, что сейчас к ней готова. И… – Нэла смущенно шмыгнула носом. – И не знаю, хочется ли мне этого…

Она тут же подумала, что совсем не хочется, но об этом говорить Антону не стала. В конце концов, может и сам догадаться, что в двадцать с небольшим, на втором курсе университета, без родителей поблизости, воспитание младенца – не самое желанное занятие. Или не может он об этом догадаться?

Это стало Нэле даже любопытно, и она спросила:

– А тебе разве хочется?

– Я об этом вообще не думал. – Он пожал плечами. – Но если родится, не в детдом же его сдавать.

Вероятно, так относился к этому его далекий предок, который увел чужую жену, подался в Задонщину и носился на коне по степи со всей беспечностью мужчины, который уверен, что справится с любой трудностью, какая только ни встретится ему на пути.

Ничего не произошло особенного, пока они сидели у окна, глядя на реку, вышедшую из берегов, но Нэле стало так легко, что удивительными показалась и растерянность ее недавняя, и тревога.

– Я тебя совсем не понимаю, Тоник, – сказала она. – Но очень люблю.

Наверное, это началось не в тот день, когда их навестил Константин Иванович. Конечно, не в тот – к любым действиям, даже таким, которые посторонним кажутся спонтанными, человек идет внутренним путем, и в пути этом есть невидимая извне логика. Во всяком случае, Антон при всей его способности к лихим поступкам всегда обдумывал свои решения, особенно те, которые меняли его жизнь. Или он не считал расставание с женой такой уж важной переменой в своей жизни? Нэла до сих пор этого не знала.

А в тот год, когда она размышляла, пойти ей в магистратуру или заниматься только журналистикой, ограничив свое образование бакалавриатом, у нее не было никаких причин считать, что у них с Антоном происходит разлад. Наоборот, их семейная жизнь вошла в такую ровную колею, как будто близилась к золотой свадьбе. При Нэлином интересе ко всему новому, при Антоновой порывистости, при молодости их, в конце концов, это было странновато и могло бы настораживать, если бы Нэла не была так погружена в работу, а главное, если бы сомневалась, что муж ее любит. Но Нэла в этом не сомневалась, а точнее, не видела в его жизни ничего такого, что было бы ему дороже, чем она. И не догадывалась, какую опасность таит в себе это уточнение…

После того как Антон бросил университет, интересы их, как ни странно, сблизились. Если раньше он считал отдельным от себя все, что относилось в жизни его жены к сфере разума и духа, то теперь стал ко всему этому присматриваться.

Когда Нэла однажды обнаружила, что он читает книгу, которую она, прочитав, еще не успела сдать в библиотеку, то удивилась так, что не сумела этого скрыть. Антон на ее удивление только плечами пожал:

– Интересный, между прочим, этот Конфуций. «Стыдно быть бедным и незнатным, когда в стране есть путь, стыдно быть знатным и богатым, когда в ней нет пути». Я теперь все время про это думаю. А почему? Сам пока не понимаю.

То, что он при этом взъерошил вихор, проведя по нему пятерней, всегда было свидетельством его волнения, это тронуло Нэлу и обрадовало.

И такое бывало теперь постоянно – то из-за книг, то из-за музыки, которой в Бонне было много. Антон говорил, что в музыке ничего не понимает, но слушать ее любил, объясняя, что под музыку хорошо соображает, как решить какую-нибудь проблему. Какие у него проблемы, он не объяснял, и догадаться об этом Нэла не могла, но когда слушали музыку в светлом камерном зале Редута, где юный Бетховен когда-то играл для Гайдна, и она бросала взгляд на своего мужа, то видела в его глазах растерянность и силу в необъяснимом соединении, и это соединение говорило ей о жизни так же много, как музыка Бетховена.

Открыть свою мастерскую не получалось: для этого нужны были деньги, их у Антона не было, а взять кредит при его неясном статусе оказалось невозможно. Он сердился, но Нэла считала, что ничего фатального не происходит. Гюнтер оплатил курсы, после которых повысил Антону зарплату вдвое, а из-за того, что, окончив университет, она устроилась на работу по специальности, ей дали постоянный вид на жительство, и это означало, что ее муж вскоре тоже получит его, а вслед за тем и кредит на открытие мастерской, и произойдет все это с неотвратимостью природного явления, надо только немного подождать.

В Германии было немало вещей, которые могли довести до белого каления – чего стоила необходимость в октябре записываться к врачу на январь, чтобы проверить зрение! – но как только ты начинал разбираться с каждой из этих раздражающих вещей, то сразу понимал ее причины и следствия. Страховка не могла оплатить всех пациентов сразу, в этом была причина очереди к офтальмологу, следствием же той очереди было – когда Антон порезал в мастерской руку, повредив артерию, «Скорая» приехала через три минуты, а операционная обычной муниципальной больницы, где ему сшивали нервные окончания, напоминала космическую станцию.

Жизнь, частью которой Нэла с Антоном стали как-то незаметно и буднично, так же буднично, со скучным педантизмом помогала каждому, кто чего-то хотел в этой жизни добиться. В ней не было почти ничего невозможного, и уж точно было возможно открыть мастерскую, если того хочет человек, разбирающийся в механике. Нэла не то что даже думала об этом, она просто знала это внутри себя, как знала, что утром будет рассвет, а вечером закат, и на досаду своего мужа не обращала поэтому внимания.

Они сняли свою первую семейную квартиру в Бад-Годесберге, в квартале старинных вилл, рядом с церковью Сердца Христова. Под окнами их дома цвели то желтые форзиции, то кремовые магнолии, то белые яблони и розовые сакуры, на сосне перед балконом жили белки, а в траве под сосной ежи и кролики. Это была красивая жизнь, не в пошлом смысле слова, а по-настоящему красивая, полная такой гармонии, которая не каждому образу жизни присуща. И то, о чем Нэла каждый день писала – натюрморты малых голландцев, и сады Лаахского аббатства святой Марии, куда приезжали для долгого уединения люди, которые в таком уединении нуждались, и белые бумажные инсталляции юной художницы из Дюссельдорфа, – было такой же частью этой красоты, как розы, которые выращивала хозяйка дома, где они снимали квартиру.

И в эту их жизнь приехал Антонов дядька Константин Иванович Саблин.

С тех пор как он через какой-то фонд отправил племянника учиться в Германию, от него не было ни слуху ни духу. Нэле казалось это странным – с родителями и с братом она встречалась часто, то в Бонне, то в Москве, а созванивалась и вовсе почти ежедневно, – но в общем-то ее уже не удивляло безразличие друг к другу Антоновых родственников. Может быть, оно происходило от того, что у них не было общих интересов, может, таково было семейное обыкновение, а может, то и другое вместе. Скорее она удивилась, что дядька все-таки приехал навестить племянника.