Дверь открыла Марфа. Войдя, Леонид сразу вдохнул запах сдобы, ванили, корицы – кулинаркой она была виртуозной, и в доме не бывало дня без свежей выпечки, даже в прошлом году, когда и за черным хлебом везде стояли очереди.

– Евдокия Романовна ушла на репетицию, – сообщила Марфа. – Васю с собой взяла. Ужинать будете, Леонид Федорович, или их дождетесь?

– Не буду, Марфа, спасибо, – ответил он. – Ни ужинать, ни дожидаться. Схожу за ними.

Марфа кивнула и ушла в кухню. Непустословие было таким же драгоценным ее качеством, как педантичность и чистоплотность. Когда-то Леонид прочитал у Чехова – тот иронизировал, что жениться надо на немке, тогда ребенок не будет ползать по дому и бить в медный таз. И женился он не на немке, и Марфа была самой что ни на есть русской, но двухлетний Вася, будучи ребенком веселым и подвижным, под ее попечением никогда не производил в доме бессмысленного шума. А может, производил, просто Леониду этот шум казался райской музыкой.

Марфина педантичность проявлялась в числе прочего в том, как она выполняла просьбы; приказаний прислуге Леонид давать не научился, да и Марфу прислугой не считал. Не считал он ее, впрочем, и членом семьи: она держалась отстраненно, то ли себе не позволяя фамильярности по отношению к хозяевам, то ли их к себе близко не подпуская.

Одна из просьб – ее Леонид высказал, узнав, что Марфа окрестила Васю, – была не учить мальчика молитвам, не водить в церковь и не приобщать к каким бы то ни было религиозным отправлениям. Не то чтобы он был воинствующим атеистом, но полагал, что незачем приучать ребенка к тому, что на людях происходит одно, а дома другое, и воспитывать в нем таким образом двоемыслие. На такую его просьбу Марфа не возразила ни словом, ни жестом, ни даже движением бровей, хотя понятно было, что это не могло ей понравиться.

Марфа была монахиней и появилась в доме Гербольда вскоре после его женитьбы. Когда закрыли Марфо-Мариинскую обитель, часть насельниц выслали из Москвы в Туркестан, часть уехала куда-то в деревню под Тверь, остальные же рассеялись по всему Советскому Союзу и по прошествии трех лет вряд ли были еще живы. Леонид считал свой запрет относительно Васи не слишком большой платой за то, что Марфина судьба сложилась удачнее, нежели у ее товарок, тем более что в ее собственные верования он не вмешивался.

Репетиции происходили в соседнем доме. История с ним вышла неприятная: строил его для себя инженер Лютце, следил за работами внимательнейшим образом, на площадке бывал ежедневно, вникал и во все общественные дела поселка, вроде устройства детского садика – конечно, имея в виду будущую свою женитьбу и рождение детей, полагал Леонид. Но ровно в тот день, когда дом был готов и оставалось его лишь обставить, инженер выехал из Москвы в Ленинград в командировку и обратно не вернулся – перешел в Финляндию, притом буквально перешел, по льду залива, уж неизвестно, как ему это удалось. Его отличный добротный дом, построенный современным методом из утепленных деревянных щитов, поступил в ведение правления, оно же до окончательного решения о новом владельце представило пустое помещение соколянской театральной труппе.

Премьера была назначена на тридцать первое декабря. Хоть елки и были отменены как буржуазное явление, но, во-первых, это относилось к Рождеству, а не к Новому году, во-вторых, можно было отмечать его и без елки – спектаклем, например. «Вечера на хуторе близ Диканьки» подходили для этого наилучшим образом: и детям интересно, и взрослым весело.

Мороз стоял трескучий, звезды сияли на небе крупными кристаллами, ярко освещенный дом, в котором шла репетиция, со всех сторон был виден в темноте.

Обнести дом штакетником инженер Лютце не успел, поэтому Леонид подошел прямо под окна. Занавесок не было, и, прижавшись лбом к заиндевелому стеклу, он увидел всю просторную комнату первого этажа, где шла репетиция.

В дальней части комнаты устроена была сцена с раздвижным бархатным занавесом, который сшили работницы экспериментальной артели «Женский труд», недавно образованной в поселке. Артель изготавливала детские игрушки, но и оформление для спектакля сделала отменное.

Занавес был украшен золотыми звездами и серебряным месяцем, тем самым, который украл черт. Сейчас занавес был раздвинут и на сцене плясали артисты, одетые диканьскими дивчинами и парубками. Главной красавицей, конечно, была Оксана, не зря кузнец Вакула добыл для нее черевички у самой царицы.

Леониду до сих пор казалось, что от нее исходит сияние. Она была его женой уже почти три года, она родила ему сына, но каждый раз, когда его взгляд ненадолго оставался без нее, а потом находил ее снова, это было как световой удар, и она представала перед ним словно впервые.

Танец на сцене закончился тем, что актеры замерли в эффектных позах, а Оксана вышла вперед и запела. Звуки не проходили через добротно сделанные окна, а Леониду так захотелось услышать ее голос, что он поскорее взбежал на крыльцо, вошел в прихожую, оттуда в комнату и остановился на пороге.

Стулья уже были расставлены рядами для завтрашнего спектакля, но и сегодня, к генеральной репетиции, зрителей собралось немало. Однако тишина в зале стояла абсолютная.

– Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная, – пела она, – видно хоч голки збирай! Выйди, коханая…

Леонид вырос в северных краях, весь строй жизни которых был сдержан и строг, может быть, потому задушевность этой мелодии, этой певучей речи так бередила ему сердце. А может быть, ни мелодия, ни речь были ни при чем, но все дело было в ее голосе…

Последние звуки затрепетали в воздухе, взлетели вверх, растаяли в тишине. Все захлопали, задвигались, зашумели. Занавес закрылся, открылся снова, артисты стали кланяться, зрители поднялись с мест, подошли вплотную к сцене. Леонид тоже оторвался от дверного косяка и пошел через зал. Донка увидела его, и лицо ее просияло под цветочным венком сельской дивчины Оксаны. Хотя разве могло сияние ее лица быть сейчас большим, чем в любую минуту, когда он ее видел?

Он подал Донке руку, и она спрыгнула со сцены, несколько раз чечеточно ударив при этом об пол каблучками.

– Здравствуй, – сказал Леонид, быстро касаясь губами ее щеки. – Замечательная у вас завтра будет премьера. А Вася где?

– Да вон же. – Она так же быстро прижалась щекой к его щеке и, отстранившись, указала в дальний угол зала. – Ольга Алексеевна его забавляла, пока мы репетировали, а он уснул.

Леонид обернулся и увидел Ольгу Морозову. Она поднялась со стула и помахала ему одной рукой, другой держа Васю. Он спал, положив голову ей на плечо, белый валеночек свалился с его ноги. Леонид подошел к Морозовой, поднял валенок и взял у нее ребенка.

– Здравствуйте, Леня, – сказала та. – Марфа предлагала Васеньку дома оставить, но тут как раз я зашла и уговорила Донку его взять. Мне показалось, ему интересно будет. Так и вышло – смотрел открыв рот, пока его не сморило. Когда Театр Петрушек в следующий раз приедет, непременно надо будет его на представление взять.

Театр Петрушек создали супруги Ефимовы, и хотя работали они в Мамоновском переулке, но давали и выездные спектакли, и никогда не отказывались от предложения выступить в поселке Сокол, где у них было много друзей. Ефимовы вместе со своим концертмейстером Еленой Владимировной Дервиз приезжали на извозчике, нагруженном ящиками с куклами и театральными ширмами, и уже сам этот приезд был таким праздником, с которым мало что могло сравниться. Спектакли их – «Принцесса на горошине», басни Крылова, веселые интермедии – производили на детей огромное впечатление. А когда Иван Семенович Ефимов после представления показывал, как он управляет куклами, в зале стоял громкий вопль восторга.