– Она рассказала мне, что как-то раз она шла к метро и увидела, как в одном закоулке упал, по всей видимости, пьяный бездомный на костылях. У него была всего одна нога. Упал в пыль и грязь и стал барахтаться, как жук. Довольно лениво, без паники. Костыли не поддавались, и он несколько раз заваливался на землю, неразборчиво ругаясь. Она, Пелагея, остановилась и смотрела на него как вкопанная. С одной стороны, она понимала, что ей надо подойти и помочь, а с другой стороны, чувствовала все нарастающую брезгливость. Другие прохожие неслись мимо, не обращая внимания и, может, даже не замечая, а она все стояла и стояла и не могла двинуться с места. В конце концов подойти стало уже невозможным, все было упущено, и она стремглав побежала к метро, не оглядываясь. Потом она думала об этом одноногом бездомном весь день и на пути обратно боялась увидеть его лежачим на том же месте. Конечно, его уже не было. Но в памяти Пелагеи он засел прочно. Она сказала, что часто видит его в своем воображении. Как он падает снова и снова. Она видит его одежду, засаленную зеленую майку и спортивные штаны с завязанной штаниной поверх колена, видит его потемневшую, погрубевшую кожу и расплывчатый взгляд. И Пелагея сказала, что тот случай, когда она не смогла подойти к нему, четко показывает ей, какой она человек. Ей кажется, что теперь, когда она занимается больными и брошенными детьми и навещает приюты для животных и престарелых, все это легко и… и чисто. И жалеет о том, что в момент, когда надо было действительно проявить себя, она этого сделать не смогла. – Пантик все затихал во время рассказа и теперь совсем замолчал. – Вот и все, наверное, – добавил он. – Это не секрет, поэтому я тебе об этом рассказываю. Она несколько раз повторяла. Это не секрет, не секрет. Об этом она жалеет. И… И она очень хотела бы прокрутить время обратно. К тому утру, когда она шла к метро, и он упал.

Я прямо-таки подскочил на кровати.

– Так и сказала?! – вскрикнул я, и Пантик даже вздрогнул и наконец поднял на меня глаза. – Сказала, что хотела бы прокрутить время обратно?!

Он медленно кивнул.

– Да, так и сказала. Но знаешь, хотя она и говорила, что это не секрет, мне все же кажется, что не стоит об этом…

– Да ладно, не буду я никому об этом рассказывать, – закатил я глаза. – Я, честно говоря, и не понимаю, что настолько ужасного в том, что ты не… В общем, узнал бы об этом бабинец, он точно сослал бы ее в психушку, – посмеялся я.

Пантик нахмурился.

– Еще скажи, что только такие психи и ходят в церковь, – тихо сказал он. – Или что такими психами становятся из-за того, что ходят…

– Да хватит! – снова прикрикнул я, хотя в чем-то он был прав. Именно это и сказал бы любой почетный член бабинца. – Ничего такого я не думаю. Я вообще-то тоже хорошо отношусь к бездомным, вон посмотри на Мистера Икса и Мистера Игрека. Знаешь, как я их люблю! Кстати, надо дверь им открыть, чтобы они погрелись в подвале… И разве эта Пелагея теперь не раздает тем самым бомжам еду на вокзале?

– Раздает, – почти неохотно согласился Пантик. – После этого происшествия и начала.

Я вскочил и поцеловал расстроенного друга в обе щеки.

– Никто не спорит с тем, что она прекрасная, твоя Пелагея! – пропел я. Настроение у меня было просто превосходным. – Ты молодец, что рассказал мне об этом! Видишь, что получается? Все посетители нашей Мадам Кукаразовой мечтают прокрутить время обратно, практически пропутешествовать по нему, по времени. Значит, значит…

Я захлебнулся слюной от восторга и закашлялся. Договаривать было еще рано, но надежда твердо и непоколебимо укоренилась в моем сердце.

– Не знаю, думаю, все о чем-то жалеют и иногда мечтают вернуть что-то, – как-то грустно пробормотал Пантик и повернулся к двери.

– Нет, – решительно мотнул я головой. – Не все, и не так. Какая там любимая песня всех взрослых? Жё не регрет рьян, как-то так. Не жалею я типа ни о чем. Все лучшее впереди, о прошлом я не жалею и вспоминать ничего не хочу. Спроси бабинец!

Отвернувшийся от меня Пантик задумался у уже открытой двери. По его вздрогнувшему затылку я понял, что он хотел что-то сказать, но передумал.

– Спокойной ночи, Воробей, – донеслось до меня сквозь закружившиеся вихрем мысли, и я остался один.

Мое пребывание в больнице и частично на том свете имело одно хорошее и одно не очень хорошее последствие. С одной стороны, мама даже не намекала на то, что пора бы мне снова отправиться в школу, и мне поставили зачеты сразу за пять экзаменов, которые я не только не писал, а о которых вообще в первый раз услышал. С другой стороны, все окружающие считали своим долгом поинтересоваться местонахождением моего баллончика, который я теперь таскал с собой даже в туалет. К тому же мама осмелилась высказать подозрение в сторону Мистера Икса, на которого у меня якобы развилась страшная аллергия, но в ответ на это кощунство я просидел рядом с ним и его лохматой шерстью полдня, и, естественно, никакого приступа не случилось.

Кроме мамы, страшнее всех и, несомненно, искреннее всех меня отчитала за наплевательское отношение к своему здоровью Татьяна Овечкина. Я и сам не ожидал от этой трепетной особы таких эмоций. Она даже всплакнула, грозя мне пальцем.

– Знаю я вас, мальчишек! – причитала она на лестничной площадке перед своей квартирой, из которой доносились звуки классической музыки.

Я знал, что классическая музыка бывает разной, но отличить одну эпоху от другой или композиторов никак не мог. Я думал о своей необразованности и слушал госпожу Овечкину только отчасти, самозабвенно кивая.

– Думаете, что вы бессмертны и вытворяете всякие глупости! Ты подумай только, как ты маму напугал! Она потом, как призрак, тут ходила, ни с кем говорить не хотела!

Я переключился с музыки на ее худое, напряженное лицо.

– Это потому что у нее, кроме меня, никого нет, – прошептал я сам себе.

– Что-что? – переспросила Татьяна Овечкина, но вдруг заплакала и убежала в квартиру, хлопнув дверью и отрезав от меня звуки надрывающихся скрипок.

Тогда я несколько оторопел, но вскоре понял, что она вообще много плакала, не только из-за меня. То и дело я видел ее бледное, застывшее лицо в окне, когда гулял во дворе или слышал мучительные завывания, когда проходил мимо ее двери. Иногда те же самые завывания раздавались в хоромах Ляльки Кукаразовой, что меня особенно настораживало. Татьяна Овечкина была более несчастной, чем свежеостриженная овца, и стыдилась себя и своего вида не меньше, как мне казалось.

– Депрессия, это называется депрессией, – деловито поведал мне Мирон, вешая какую-то чудовищную красно-синюю картину над своим матрасом. – В нашей психушке с ней быстро бы разобрались.

– Каким образом? – поинтересовался я, недоверчиво косясь на качающуюся громадину в хилых руках моего друга.

– Образом таблеточек, – ухмыльнулся Мирон и наконец попал петлей на гвоздь. – Во! Красота?!

– Да, очень красиво, – поморщился я. На черном фоне этот безумный и бесформенный полет фантазии выглядел весьма внушительно. – Откуда ты это взял?