Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Просто так, – добавила мама, заметив мои метания. – Захотелось провести с тобой время. Можно? – спросила она с легким надрывом.
Наконец еще слегка недоверчивая улыбка расползлась по моему лицу.
– Да… Да… – заволновался я. – Я сейчас! Сейчас!
И бросился раздеваться.
На улице сквозь серое, угрюмое небо местами прорывался разодранный на длинные огненные куски закат. Снег не шел, и не шел даже дождь, и воздух без препятствий разливался над блестящими крышами города. Мелкие птицы пользовались моментом и стремглав пролетали от одного убежища к другому, а внизу, на сырой земле нашего двора, стоял Мистер Икс и неподвижно смотрел вверх. Может быть, он ждал луны, слишком давно не почитавшей нас своим присутствием. А может, просто любовался разыгрывающейся на небе симфонией.
Мы молча поедали сухую шарлотку и запивали ее теплым какао, иногда переглядываясь и застенчиво улыбаясь друг другу. Мне не хотелось говорить лишь бы что, дабы не нарушать волшебство этого столь редкого момента, но завести разговор про папу я не решался. Всегда, когда я смотрел на маму, мне хотелось поговорить о папе, но я уже давно не предпринимал никаких попыток в этом направлении, потому что подобные вопросы только раздражали и расстраивали маму до слез. И тем не менее. Тем не менее мне всегда казалось, что мамы не может быть без папы, и что раз его нет, то нет отчасти и ее.
– Василек мне рассказал, что ты здорово напугалась тогда… когда меня увезли на «Скорой», – проговорил я наконец, и она отвела взгляд. – Прости, пожалуйста. Я не хотел.
– Понятно, что ты не хотел. Давай уже не будем об этом. Слава богу, все обошлось.
Голос ее был грустным. К сожалению, он был грустным, даже когда она была во вполне веселом настроении. Но сейчас она и не была веселой, сейчас она была задумчивой.
– И еще он сказал, что ты тогда пила чай с мамой Пантика и… и Лялькой Кукаразовой, – продолжил я, нервно затеребив свою чашку.
Мама пожала плечами.
– Да? Ну да, может быть. Толком не помню.
– Как? Совсем не помнишь? – расстроился я.
– Ну, я помню, что вроде пила с ними чай, они как-то меня успокаивали. Я особо не слушала.
Она склонила голову набок и прищурилась.
– А что такое? Почему это тебя так интересует?
Я засмущался.
– Да, так… Просто с Лялькой Кукаразовой никто из ба… из других женщин обычно не общается. Интересно, какая она.
Мама отстраненно поковырялась в пироге.
– По-моему, вполне приятная. Квартира у нее красивая.
– Не правда ли? – чуть не вскрикнул я, и мама удивленно посмотрела на меня. – Тебе понравилось?
– Ну… Ну да…
– Хочешь, мы у нас тоже так красиво сделаем?
Она обвела меня каким-то странным взглядом.
– Тебе кажется, что у нас некрасиво?
– Нет, красиво, конечно! – заверил я ее энергично. – Просто у Ляльки Кукаразовой так… особенно.
Тут мне бросился в глаза скудный букетик, и в груди что-то кольнуло. Мама выглядела совсем поникшей. Я вскочил, оббежал стол и крепко обнял ее за шею.
– У нас очень хорошо, – прошептал я ей в ухо. – Правда! Мне просто интересно было, о чем вы говорили. – Я медленно отпустил ее и снова сел на свое место. – Но это не так уж и важно. Я, знаешь, что давно уже хотел спросить тебя? – Она подняла на меня вопросительный взгляд. – Какая была твоя любимая книжка в детстве?
– Любимая книжка?
Я сам того не ожидал, но мама вдруг улыбнулась. Не так вымученно сквозь непроницаемую меланхолию, как обычно, а просто радостно улыбнулась. Сердце мое заколотилось от счастья.
– О том, как дети через шкаф попадают в другой мир, – мечтательно проговорила она. – В Нарнию. Да, так она называлась «Хроники Нарнии». Кто же ее написал?
– Льюис, – выпалил я, как из пистолета. – Клайв Стейплз Льюис.
– Да… Я долго представляла себе, что тоже могу пробраться туда. Через шкаф, который стоял в моей комнате.
От восторга я привстал и снова опустился на стул, поджав под себя одну ногу.
– Я тоже! Я тоже люблю представлять себе, что могу попасть туда через шкаф!
– Через какой? – спросила мама, наклонившись ко мне с заговорщическим выражением лица.
– Тот набитый в коридоре, – рассмеялся я почему-то.
– Да, очень подходящий, как по мне, – сказала мама и вдруг вся засветилась. – А хочешь, мы сегодня устроим вечер сказок? Сядем на диван и будем читать «Хроники Нарнии» до самой ночи?
У меня прямо перехватило дыхание. В нестрашном смысле и ненадолго, без надобности в баллончике.
– Вы же сегодня встречаетесь у тети Светы, – нехотя напомнил я ей шепотом.
Мама брезгливо мотнула головой и встала.
– Ничего страшного. Думаю, не сильно по мне скучать будут. – Она уже направилась в мою комнату. – Где там у тебя эта книжка? Или ты не хочешь?
Вне себя от радости я бросился ей вдогонку.
– Хочу! Хочу, конечно! Еще как хочу!
О том вечере я написал длинное письмо папе. Длинное и сбивчивое, полное надежды сам не знаю на что. Мне казалось, что стоит открыть старый шкаф в коридоре, и я окажусь в Нарнии. Что стоит открыть форточку, и в нее непременно залетит Джек. Что стоит выбросить письмо в окно, и оно долетит до папы, и он ответит. И вернется. Но я ничего такого не сделал. Я был так счастлив, что мне хватало одной веры в то, что все возможно.
Тучи совсем растянулись, и звезды горели на по-зимнему глубоком, таинственном небосклоне, и мне казалось… о да, в тот вечер мне казалось, что я никогда не вырасту.
Леонард Альфредович Кунст, художник, лауреат премии Пирожкова
Полноватый, лысоватый дядя со сдвинутыми бровями сидит в темно-синем кожаном кресле в просторном вестибюле и озирается с важно-скучающим видом.
Вы ожидаете, что я сейчас буду слюни распускать по поводу душевных порывов и высокого искусства? Конечно, каждый художник хочет в первую очередь войти в историю. В энциклопедии, если вам так угодно. Для этого и интервью пригодны, хотя лучше даже не начинать говорить о тех, кто их берет. (С приподнятой бровью рассматривает отполированные ногти на одной руке.) Запускают к нам всяких дуралеев, любимая картина которых «Утро в сосновом лесу», а любимый художник Айвазовский. (Закатывает маленькие глаза.)
Айвазовский? Так он только воду рисовать умел. Больше ничего. Но от кого же, как не от этого романтика, серой массе тащиться?
(Привстает в возмущении.) Это я-то с неуважением?! Да, как раз я-то очень даже с большим уважением к народу отношусь! Но дураков патриотично-безмозглых я к своему народу не отношу. Которые отовсюду там со своими нравственными ценностями и Айвазовскими прут. Это пережитки и выродки, облизывающие доски и лбы об пол разбивающие перед старыми тряпками. Мозги у них промытые, а это, сами знаете, что и какие времена напоминает.