– Знаю, конечно, – охотно поведал Тимофей. – Она художница. И картины ее прекрасны.

– Ты их видел?! Где?!

Тимофей неопределенно повел головой, что могло означать все на свете: «Да, видел на выставке»; «Во снах»; «Видел у нее в гостиной, в которой я провожу все свободное время»; «Нет, не видел, и ты не увидишь».

Я умоляюще поставил брови домиком.

– Я у нее занимаюсь, – смилостивился Тимофей, и взгляд его ускользнул куда-то вдаль. Если на нашем чердаке можно было, конечно, говорить о дали. – Раз в неделю где-то. Она меня учит.

– Рисовать? – спросил я неизвестно зачем.

Тимофей и не расслышал.

– Вся ее квартира увешана картинами, даже кухня и ванная. В ванной на них подтекает краска, но от этого они становятся все красивее и красивее и со временем приобретают свой истинный вид.

Я задумался. Что же это такое выходило? Что якобы немая Сигимонда бодро общалась как минимум с двумя членами моей стаи, а мучаемый раздумьями и догадками вожак ничего и не подозревал. Как-то это было нехорошо. Я насупился.

– И почему я узнаю об этом последним? – пробурчал я.

Тимофей удивленно и с некоторым усилием сфокусировал на мне взгляд.

– О чем? О том, что она художница?

– Да! – с вызовом кивнул я ему. – И о том, что я тут единственный, который ничегошеньки не знает об одной из самых главных свидетельниц!

Сразу поднялись шум и гам, в котором все, кроме Тимофея и Мирона, бурно убеждали меня в том, что они сами ничего не знали и полностью невиновны. Где-то сзади что-то забренчало и засвистело им в поддержку, но когда все испуганно затихли и обернулись к грудам наваленных ненадобностей, расшумевшиеся соседи устыдились своей несдержанности и шипя замолкли. С деревянного шкафа, покрытого пыльной клеенкой, скатился теннисный мяч и застучал по полу.

– Просто время еще не пришло, – сказал ни с того ни с сего Тимофей, и все дружно вздрогнули.

– Чему? – прошептала Гаврюшка с широко открытыми глазами.

– Тому, чтобы я говорил.

Я снова собрался и откашлялся.

– Но теперь-то ты можешь говорить, – сказал я, пытаясь не придать своему резкому высказыванию интонацию вопроса. С Тимофеем трудно было разговаривать в командирском тоне.

Он задумался. Глубоко и надолго. Я уже даже перестал ожидать ответа, как он поднял на меня свои пронзительные, прозрачные глаза.

– Ты должен сам увидеть, – проговорил он уверенно. – А то не поймешь.

– Да, – вздохнул я. – Только она меня к себе не пускает.

– Пустит.

– Когда придет время? – страдальчески скривил я губы.

– Да, – радостно кивнул Тимофей. – Хотя она всегда говорит, что время не важно.

– Это еще что значит? – насторожился я.

– Она говорит, что те, кто называет себя сегодня художниками, пытаются только выдумать что-нибудь такое, что до них никто еще не делал, чтобы угодить духу времени и понравиться людям, которые считают себя знатоками, – протараторил Тимофей.

– Дух времени? – пропищал Василек. – Это такой вид привидений?

Я недовольно покосился на него, но Тимофей улыбнулся и закивал.

– Да, ты очень даже прав! Она говорит, что все, что они вытворяют, это призрачно, потому что существует только один смысл: удивить, рассмешить, разозлить и взбудоражить. На одно мгновение. А отпечатка это все не оставляет. Они смеются над великими мастерами, волшебниками, и слишком высоко оценивают самих себя, желая при этом славы. Но все это призрачно и распадется в пыль, не зацепившись ни за один уголок живой души. Это… незначимо. Да, в высшей степени незначимо.

Лица моих друзей выражали крайнюю озадаченность, да и я пытался запомнить как можно больше слов, чтобы потом обдумать их в тишине.

– А что же важно, если не время? – решился я на вопрос.

Тимофей снова обвел меня своим долгим, пугающим взором и немного развел руки ладонями кверху.

– Важно то, что вне времени, – пожал он плечами. – То, что выше времени.

Я должен был признаться, что то, о чем говорил Тимофей, было не только выше времени, но и выше моего понимания. Но что-то из его слов отозвалось в моем сознании и загорелось малюсеньким, но ощутимым огоньком.

– Что-то как-то сложновато, – сморщился Макарон. – Ты мне вот что скажи. Если она художница, то где висят ее картины? В музее? В какой-нибудь галерее? Она известная? Почему она тогда живет в этой дыре?

Тимофей вздохнул и покачал головой.

– В том-то и дело, что в галереях сейчас висят – или скорее находятся – как раз те, которые только называют себя художниками. Сейчас именно это модно.

– Разве в искусстве есть мода? – фыркнула чем-то сильно расстроенная, как я удивленно заметил, Гаврюшка. Она сидела, прижав к себе колени, и готова была уже расплакаться.

– В настоящем нет, – сказал Тимофей.

Я потер виски кончиками пальцев. Стоило вернуться, как на меня уже свалилась куча разных загадок и вопросов. Тимофей, Сигимонда, черная лошадь, снег, теннисные мячи временных призраков… Вдруг мне ужасно захотелось в свою постель. Выпить чаю, лечь под одеяло с книжкой и всмотреться в снежинки на окне. Больница меня обессилила, и, чтобы восстановиться, мне понадобилось бы еще много таких вечеров наедине с собой.

Я попрощался с ребятами и уже успел спуститься домой и вскипятить чайник на кухне, как в дверь постучали. Босыми ногами я пробежал по скрипучему паркету и нажал на холодную ручку.

– Пантик! – вырвалось у меня слишком громко, и он шикнул на меня.

– Можно я зайду на минутку?

Я помог ему перекатиться через порог, он крикнул приветствие и извинение за столь поздний визит маме, лежащей в гостиной перед телевизором, и мы прошли в мою слишком тесную для коляски комнату. Горел один глобус.

– Хорошо тут у тебя, – проговорил Пантик, поразглядывав мои многочисленные сокровища. – При свете всего и не видно.

Я сел на кровать и расплылся в гордой улыбке собственника. Пантик отвел взгляд и заковырялся в кожаных подлокотниках своей коляски.

– Я… Я насчет Пелагеи…

Я навострил уши.

– Меня все это время, пока ты лежал в больнице, мучила совесть… Я зря тогда так погорячился, прости.

– Да ладно тебе, – отмахнулся я. – Я все понимаю.

– Я не думаю, что ты все понимаешь, – с какой-то незлобной досадой отозвался Пантик, по-прежнему не глядя на меня. – Поэтому я и пришел, чтобы поговорить. Она… она тоже о чем-то жалеет. Вообще о многом, но я тебе расскажу об одном.

Повисла пауза, и я подбадривающе закивал. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы он передумал откровенничать. Но Пантик продолжил.