– Прихватил тогда у тебя в больнице, – пожал плечами Мирон. – Врачи любят экспрессионизм и всякое такое непонятное.

– А ты любишь?

Мирон усмехнулся и загадочно промолчал. Потом он порылся в одном из своих многочисленных карманов и извлек оттуда баночку с розовыми пилюлями.

– Вот эти, кстати, похожи на то, что надо. Хочешь испробовать на несчастной? Но это так, методом тыка…

Я посмотрел на баночку, словно в ней был яд, молниеносно убивающий любое существо размером с хорошего бизона.

– Это тоже из больницы? – сглотнул я.

– Угу. Из какой-то… Не помню точно. Берешь?

– Пожалуй, нет, но спасибо.

Я отодвинулся от него подальше. Мирон пожал плечами и сунул баночку обратно, судя по обильному бренчанию, в доверху набитый всякой всячиной карман.

– У тебя там целая аптечка, – пробормотал я с опаской.

– Готовлюсь, – широко улыбнулся Мирон.

– К нападению на органы опеки?

Он прижал указательный палец к губам и протянул длинное, многозначительное шипение.

– Все в свое время, приятель мой полосатый, все в свое время…

Насмотревшись на кошмарную картину Мирона, я прямиком отправился к Тимофею. Жил он с одной бабушкой, и никто толком не знал, где были его родители. В бабинце, разумеется, обсуждались самые каверзные версии, самые страшные из которых вовсе не были связаны с преждевременным покиданием сего мира кем-либо из участвующих. Одни говорили, что мама Тимофея беспросветно напивалась вплоть до самых родов, чем объяснялись и некие особенности ребенка, а потом пропала в одной из многочисленных, столь одинаковых подворотен нашего города. Другие утверждали обратное. Эти догадки заключали в себе крупные деньги и веселое времяпровождение на яхтах в южных регионах Европы.

Но факт оставался фактом, и у Тимофея по каким бы то ни было причинам отсутствовали родители. У бабушки же был вечно озабоченный вид и аккуратный серый пучок на зализанных волосах. Она торговала овощами на ближайшем рынке, носила платья в мелкий цветочек и иногда роняла чашки и приборы, потому что руки ее поедал артрит, как она сама выражалась. Впрочем, она не жаловалась, а относилась к загадочному артриту с неким раздражением, потому что он мешал ей жить и портил неотъемлемые в хозяйстве вещи. Тимофея она любила, а для него она была сущим божеством.

Домой она возвращалась поздно, еще позднее моей мамы, и долго сидела в кресле с закрытыми глазами, после чего медленно-медленно перебиралась на кухню, раскачивая свои заржавевшие и замученные суставы. К тому времени на столе уже стояли котлеты и салаты, а в чашках дымился компот из яблок. В отличие от меня, Тимофей был добросовестным ребенком и давно научился радовать бабушку ужинами собственного приготовления.

К моему внезапному визиту компот уже был готов, и я с удовольствием и угрызениями совести выдул чуть ли не полкастрюли.

– Это все твои? – спросил я, кивнув на стены, плотно увешанные рисунками.

Мягкие, ненавязчивые краски соединялись на них в пейзажи и животных, невиданных и до боли знакомых одновременно. Звери глядели на меня по-человечьи выразительными глазами, и складывалось впечатление, что они могут взять и перебраться на соседнюю картину, чтобы повидаться с друзьями. Было много рисунков нашего двора – и летнего, и зимнего. И хотя я с радостью отмечал мельчайшие достоверные детали, что-то большое и важное значительно разнилось с моим видением родного места. В самом освещении, в полете птиц, в лицах жителей, в щелях желтых стен, в небе, – я не мог толком сказать в чем. Тимофей словно видел больше, чем я, или видел иначе.

Он не ответил. Тимофей вообще часто не отвечал. Особенно на риторические вопросы, каким являлся и мой. С каждого рисунка на меня смотрел Тимофей.

– Чему научила тебя Сигимонда? – отважился я на очередной вопрос.

Тимофей перевел взгляд на стены и долго молчал, так что я уже решил, что снова не буду удостоен ответа, но в конце концов он все же заговорил.

– Она научила меня дружить с теми, кого я рисую. Не бояться того, что они могут повести себя не так, как мне хочется.

– А они иногда ведут себя не так, как тебе хочется? – удивился я, хотя давно бросил дивиться каждой реплике Тимофея.

– Еще бы! – усмехнулся он и удивился в свою очередь. – Постоянно!

У меня в голове вертелось много вопросов. И про Сигимонду, и про своевольных быков и соловьев на рисунках моего приятеля. Но мне показалось, что перед тем, как задавать их, надо бы самому получше разобраться и поразмыслить. Тимофей кивнул и улыбнулся одобрительно.

Как только дверь в нашу квартиру открылась, брякнув старым колокольчиком, я насторожился. Что-то было не так, как обычно. Я замер на пороге. На кухне суетилась мама, и пахло чем-то сладким и вкусным. Но странным было не то, что мама, вернувшись раньше обычного с работы, уже копошилась с кастрюлями. Нет, странной была тишина, царившая в доме, несмотря на шипение и стук, доносящиеся с кухни.

И тут я понял. Не работал телевизор. Присутствие взрослых ассоциировалось у меня с неотъемлемым звуковым фоном, царившем в любой квартире. Фон слушался только отчасти, но воспринимался почти что профессионально на подсознательном уровне. Бабинец, например, мог легко трепаться на любую из своих ядовитых тем, и вдруг какая-нибудь тетя Юля резко поворачивалась к маленькому экрану на холодильнике и выдавала что-то вроде: «Вот так и надо этой суке! Меньше надо было интриги мутить с этой рыжей тварью». Или: «Боже мой, да что творится-то в этой стране? Как тут жить-то, блин, можно?» Или же: «Совсем они там, на Западе, с катушек съехали. Пусть сдохнут все, как грязные крысы!»

Не раздеваясь, я на ватных ногах прошел по узенькому коридорчику на кухню. Мама стояла ко мне спиной у плиты и тыкала во что-то слегка дымящееся в духовке. На столе стыдливо красовался маленький букетик оранжевых, лохматых цветов, а рядом с ним поблескивали две чашки.

– Мама, что-то случилось? – спросил я, уже готовый расплакаться.

Я и сам не знал, каких новостей боялся. Отсылки меня в какой-нибудь санаторий? Появления нового папы? Меня аж передернуло. По сериалам я знал, что такое вполне могло произойти в один ужасный день, но предпочитал заранее не убиваться. Мама вздрогнула, резко повернулась ко мне и, сдвинув брови, прижала руку к губам.

– Ты меня напугал, – улыбнулась она и показала мне красное пятно на запястье. – Обожглась даже.

– Прости, – расстроился я. – Мам, что-то случилось?

– Нет… – Мама подняла тонкие брови. – Почему должно что-то случиться? – Она подошла ко мне, положила руки на мои плечи и чмокнула в макушку. – Если я решила приготовить сыну пирог, это не значит, что что-то случилось.

Я нагнулся в сторону и покосился из-за маминой спины в открытую духовку. В ней и правда стоял немного подпаленный пирог. Я судорожно начал вспоминать праздники, про которые мог забыть. Но на ум ничего не приходило.