– Я бы сама забрала, но… – Ее голос обрывается. – Я даже не могу теперь сесть за руль. Я ощущаю себя такой бесполезной. Я как младенец. Твой отец возит меня всюду.

Я смотрю на нее. Она стала тоньше карандаша, ее скулы обозначились еще сильнее, глаза были большие и несчастные. Халат едва не спадает с ее плеч.

– Все в порядке, ма, я все сделаю. Не беспокойся.

– Как же я скажу это моей дорогой Беллс?

– Мы с папой будем рядом. Мы должны быть честными. Мам?

– Что?

– Что именно сказал тебе невролог?

– Он сказал, что я сама должна держать под контролем боль. – Голос снова звучит спокойно и ровно. Она садится рядом со мной.

Мысль, что мама будет мучиться от боли, невыносима.

– Мы можем сделать что-нибудь еще?

– Да, он сказал, что нам надо съездить в Саутгемптон к нейрохирургу, но…

– Но что? – У меня появляется крошечная искорка надежды. – Давай съездим.

– Кэти, невролог считает, что опухоль может вполне оказаться злокачественной. Я не уверена, что должна выдержать новое обследование только ради того, чтобы услышать ровно то же самое. Я чувствую себя сносно. Как ни странно, я отношусь к этому спокойно. Я нервничаю, если твой отец прольет кофе на кремовый ковер, но…

– Ма, – перебиваю ее я. – Мне плевать на то, что папа пролил кофе на ковер.

– …я могу справляться с этим. Я должна подготовиться, разобраться с делами, вот и все. Я не ощущаю себя больной. Вообще, трудно верится, что со мной что-то действительно не так. Я хочу с удовольствием прожить то время, которое у меня осталось.

Я покачаю головой.

– Мама, ты должна показаться хирургу.

– Я хочу поехать куда-нибудь с твоим отцом. Мы давно обещали друг другу, что совершим путешествие по Нилу или снова съездим в Париж. Или побываем у наших друзей во Франции, с которыми не виделись пятнадцать лет.

– У тех самых, к кому вы якобы ездили?

– Прости. Мне не надо было заставлять твоего отца лгать. Мы были не правы. Я бы охотно повидалась с ними, – признается она. – Никто из нас не изменился; у нас только волосы стали седыми.

– Ты можешь сделать что угодно и поехать куда угодно, но я считаю, что прежде надо послушаться совета доктора и показаться хирургу. – Я наклоняюсь ближе к ней, опираясь локтями на ее рабочий стол. – Я не смогу жить с сознанием того, что мы даже не пытались ничего сделать.

– Я тоже, – решительно заявляет папа, входя в мамину студию в ветхом халате и кожаных шлепанцах. Он тоже садится к столу. – Я собирался сказать ровно то же самое. – У него в руке листок с фамилией хирурга и его телефоном.

Папа, мама, Беллс и я сидим за кухонным столом. Папа приготовил чай, но никто из нас не притронулся к чашке.

Как же нам сказать Беллс?

Когда я забрала ее днем со станции, она первым делом спросила, как там мама. Я взяла ее лиловую сумку.

– Она не дождется, когда увидит тебя, – ответила я, пряча глаза.

– Как Франция? Они хорошо отдохнули?

Что же мы ей скажем?

Мама в узких льняных брючках и белой хлопковой рубашке; ее стриженые волосы убраны на затылке под черепаховый гребень.

– Беллс, ты выпьешь свой любимый мятный чай? – спрашивает она, подавая ей тарелку с шоколадным печеньем.

Удивительно, мы сидим, словно нормальная семья, за чаем, хотя все разваливается. Папа с мамой переглядываются. Все идет как в игре «Мафия», каждый пытается просигналить другому, чтобы тот начинал.

– Дорогая, – начинает мама, глядя прямо на Беллс, – я хотела видеть тебя здесь, потому что мне надо кое-что тебе сказать. Мне так жаль. – Она пытается взять Беллс за руку, но Беллс не позволяет.

– Что тебе жаль? – спрашивает она.

– У меня опухоль мозга. – Слова прозвучали так быстро, что я затаила дыхание.

Мы замираем, ожидая, что Беллс что-то скажет. Что-нибудь. Она сжимает руку в кулак и ударяет им по ладони.

– Ты умрешь, как дядя Роджер? – спрашивает она, раскачиваясь на стуле взад-вперед. На кухне очень тихо; слышно только тяжелое дыхание Беллс.

– Да, я встречусь с дядей Роджером. Я уверена, что нам там будет весело, – пытается пошутить мама, показывая глазами наверх, словно на небеса. – Мы будем устраивать вечеринки с виски и вишневым тортом.

Беллс встает и выходит из кухни.

– Пойду смотреть «Титаник», – сообщает она.

Мама с облегчением откидывается на спинку стула.

– Я поговорю с ней еще раз, когда она будет готова. Пусть смотрит свой «Титаник».

Папа кивает. Мама берет одно печенье.

– Молодец, дорогой, ты купил печенье с темным шоколадом.

– Нет! – громко говорю я и со стуком ставлю на стол чашку; чай расплескался. – Поговорите с ней сейчас. Скажите ей, что вы собираетесь съездить к хирургу, что мы ждем снимки, чтобы послать ему, и, когда они будут готовы, мы побываем у него.

Мама с папой смотрят на меня.

– Беллс не нужны шутки про дядю Роджера. Она должна все понять. Я сыта по горло ситуацией, когда никто из нас ничего не говорил, делал вид, что все нормально, все о’кей, хотя этого не было.

– Кэти? Ты закончила? – спрашивает мама.

Из глубины дома доносится музыка из «Титаника».

– Нет, не совсем, – отвечаю я. – Мне плевать, что судно сейчас врежется в айсберг. Ступайте к ней и выключите «Титаник». И скажите ей все немедленно.

Я остановилась за дверью гостиной и стала подслушивать.

– Тебе страшно? – спросила Беллс у мамы.

– Да, но со мной вся моя семья.

Новое, долгое молчание. Мне показалось, что мама утешает ее. Внезапно дверь открылась, и я отошла в сторону, но было очевидно, что я подслушивала.

– Прости… что я накричала, – сказала я маме. У нее очень усталый вид.

– Ты была права. А теперь, если ты не против, мне надо побыть одной. – Она ласково коснулась моего плеча и пошла наверх. Хлопнула дверь спальни. Я пошла в гостиную к сестре.

Утро перед маминой операцией. Мы втроем сидим возле нее.

– Я полагаю, что мы можем что-то сделать, – говорит хирург, рассматривая снимок МРТ. – Полагаю, что опухоль, возможно, доброкачественная. Пока еще я не могу быть абсолютно уверен, но я настойчиво рекомендую вам согласиться на операцию.

– На основании чего вы считаете, что она может быть доброкачественной? – спрашивает папа с надеждой.