– Кэти, если я умру…

– Ты не умрешь.

– Если я умру, – спокойно продолжает она, – ты заботься о Беллс и об отце, ладно?

– Мам, не надо…

– Это ты заставила меня понять, что мы должны быть честными и говорить то, что чувствуем.

Я неуверенно киваю.

– Я должна это сказать, пока их нет. Они через минуту вернутся. – Она устраивается поудобнее. – Мы с отцом собирались отремонтировать дом и… ну, он не имеет представления, как это делать, – шепчет она. – Ты поможешь ему?

– О’кей. – Я чувствую, что у меня задрожала нижняя губа, совсем как у папы, когда он плачет.

– И ты не забудешь о Беллс? Будешь навещать ее по выходным?

– Да, обещаю. Все время.

– Я так рада, что мы можем поговорить и что нам не нужен мистер Шеклтон! – Мама смеется и плачет от облегчения. – Ты помнишь его пластиковый ремень и сальные волосы? Твой отец до сих пор не может без гнева вспоминать о нем.

– Забавно, но я вспомнила о нем не далее как позавчера.

Мама хочет сказать что-то еще.

– Но кто позаботится о Кэти? – спрашивает она, снова взяв меня за руку.

В этот момент возвращаются папа с Беллс. Папа несет пластиковый поднос с двумя чашками кофе. Он садится на кровать в ногах у мамы.

– Как ты, мам? – спрашивает Беллс, качнувшись вперед.

Подходит сиделка.

– Все уже готово, – сообщает она.

Скоро они сбреют маме волосы, почему-то думаю я.

Беллс встает и уходит.

– Не нравится здесь. Неприятно.

– Беллс! – кричит мама. – Пожалуйста, вернись. Иди и приведи ее, – велит она папе. – Давайте закончим с этим как можно скорее.

Папа приводит Беллс назад, уговаривая ее, что ничего плохого не случится.

– Попрощайтесь с вашей мамой, – нетерпеливо говорит сиделка.

Я испепеляю ее сердитым взглядом. Как она ухитрилась сказать это так мрачно?

Беллс трет лоб и тяжело дышит.

– Пока, мам. – Она обнимает маму за живот и кладет голову на ее театральный балахон. – Пока, мам.

Мама гладит ее по волосам.

– Я люблю тебя. Скоро увидимся, – говорит она.

Папа сидит за кухонным столом и что-то бешено пишет.

Беллс включила «Титаник», но не издала ни звука, когда судно налетело на айсберг.

Я не знаю, чем мне заняться. Я могу только смотреть на часы и наблюдать, как тикают секунды. Медленно.

Звонит телефон. Мы с папой молнией бросаемся к нему.

– Возьми ты, – говорю я.

Папа берет трубку.

– Она в сознании, – сообщает он, явно повторив то, что говорит ему хирург. – Опухоль определенно доброкачественная.

– Беллс! – кричу я. – Беллс! Мама о’кей!

– У мамы будет все хорошо, – говорит Беллс, подходя к нам.

– Но что? – спрашивает папа.

Я застываю на месте. Беллс стоит возле меня.

– У мамы все хорошо, – повторяет она.

– О, я понимаю, – мрачно произносит папа.

– Что? Что? – допытываюсь я.

– Что? – спрашивает Беллс.

Папа сердито машет рукой, чтобы мы замолчали.

– О’кей, мы сейчас выезжаем, – говорит он.

– Поезжай домой, – опять настаивает мама, когда я даю ей воды. – Ты выглядишь еще хуже меня.

Я смотрю на нее. Ее кожа такая бледная, что она почти сливается с белой подушкой и простынями. На ее голове ничего, только крошечная щетина и шрам на левой стороне темени, изогнутый как вопросительный знак. После операции прошло две недели. Маме повезло, что опухоль оказалась доброкачественной, ее удалили. Но мама очень слабенькая, а правая сторона ее тела практически неподвижна. Мама даже не может сама повернуться в постели. За ней надо постоянно ухаживать. Она много спит. Мы даже не представляли, что она не сможет ходить после операции. «Зачем возле кровати стоят ходунки?» – первый вопрос, который она задала еще в тумане после наркоза. Ее следующим огорчением стало то, что она не может написать собственную фамилию.

– Мам, зачем ты так стараешься восстановить свою подпись? – поинтересовалась я, глядя, как она мучается с ручкой и бумагой.

– Я ведь говорила тебе. Если я навсегда останусь такой, то я хотя бы должна быть в состоянии сама получать деньги, – слабым голосом ответила она.

К счастью, физиотерапия помогает ей восстанавливать силу и подвижность. Она уже может вставать и очень медленно ходить взад-вперед по палате. Сказать, что мы испытали облегчение – не сказать ничего. Это чудо. Когда я наблюдала, как мама пошла в первый раз, я так неистово хлопала в ладоши, что они сделались ярко-красными.

– Пожалуйста, Кэти, езжай домой, дорогая. Забери домой и неуклюжую команду. – Она кивает на папу, который беседует с доктором. Мама считает, что он слишком суетится возле нее. Она закрывает глаза. – Мне надо немного поспать. Ты тоже поспи, – добавляет она.

Когда я вхожу в дом, там тихо. Ни Стиви Уандера. Ни «Битлз». Я нахожу Беллс на кухне, в мамином джинсовом фартуке, теперь испачканном кляксой шпината. На ее маленьких руках красные прихватки. Вчера мы с папой вернулись домой, и она приготовила для нас цветную капусту с сыром, использовав все остатки, которые нашла в холодильнике. Это была самая вкусная цветная капуста, какую я ела в своей жизни. За день до этого она сделала киш из кабачка и спаржи. В больницу она старается не ходить. Она не была там со дня маминой операции. Каждый день, когда мы спрашиваем ее, пойдет ли она с нами, она отвечает: «Скажите маме, чтобы поправлялась». Мы с папой стараемся не оставлять ее надолго одну и ездим в больницу по очереди.

– Привет, как там мама? – немедленно спрашивает она, поставив в духовку белое блюдо и поворачиваясь ко мне. – С мамой все в порядке?

– Она о’кей, только устала и чуточку ворчит. Она велела передать тебе, что она очень тебя любит. Ого, Беллс, что ты готовишь?

– Блинчики с рикоттой и шпинатом. – Внезапно я чувствую, что страшно голодна. – Еще я сделала клубничное пюре со взбитыми сливками. Ты любишь клубнику? Мама любит клубнику.

– Я тоже люблю. Ты звезда кухни, – говорю я, рухнув на стул. Стол припорошен мукой, возле грязных мисок лежит забытый кусок сливочного масла, валяется несколько мятых клубничин и яичная скорлупа. Это успокаивающий беспорядок.

– Как там мама? – снова спрашивает она, но я уже знаю, что ей не требуется мой ответ. – Сделай себе коктейль, – говорит она, открывая бар. Там стоит бутылка водки; для папы приготовлено виски.