– Я же говорю, мне больно! – уже кричу на грани истерики, на что он только поджимает губы. Помогает натянуть мне трусы, потом джинсы.

– Нет бы просто спать лечь, а ты устроила спектакль, – говорит он зло и быстро в глаза заглядывает.

– Если бы ты следил за языком…

– Что ты сказала? – подтягивает он меня к себе за пояс джинс. – Поверь мне, я и так при тебе слежу за языком. А те слова были правдой.

– Я не хочу ее знать.

– Да ты вообще ничего не хочешь знать, в этом твоя проблема.

– Моя проблема, что ты почему-то решил, что я подхожу тебе в жены.

– Кто тебе сказал эту чушь, – натягивает он на меня футболку и свитер. – Совершенно не подходишь.

– Тогда зачем я тебе? – все-таки решаюсь спросить, пока он ведет меня к двери. – Зачем ты возишься со мной?

– Потому что хочу, чтобы подходила, – впервые он говорит со мной откровенно, и я понимаю почему.

От него идет легкий душок терпкого виски.

Когда мы не берем с собой охранника, я удивленно оглядываюсь. Замечаю, что, кажется, и он в шоке, стоит, застегивая пиджак, и смотрит нам вслед, как побитый щенок.

И я все понимаю. Наверное. Он видел меня голой, он больше не будет работать на Бориса.

– Ты уволишь его? – спрашиваю, пока нас встречает другой охранник и водитель. И когда успели? Пока я мучилась с куском замороженного мяса? Борис понял, что я ушибла руку и подготовился?

– Да, – кивает он и помогает забраться в машину, а меня накрывает острое чувство вины, потому что теперь безвинный человек потеряет хорошую работу. Только за то, что видел меня голой.

И пока мы едем по ночному городу, пока городское освещение сливается для меня в одну сплошную линию, я продолжаю чувствовать, как болезненно ноет и колет рука. Но все равно ощущаю хмельную радость от присутствия Бориса рядом. От его такой вот грубой заботы.

Ему не все равно. И клетка, в которую я села, становится уже, почти душит.

Слезы вызывает.

Но самое страшное, что я собственными руками закрываю выход, прячу ключ глубоко внутрь сознания и наклоняю голову на плечо Борису.

Он наверняка меня оттолкнет, но я опять ошибаюсь. Он тянет руку мне за спиной и подтягивает к себе ближе, обхватил в капкан пальцев талию. Так плотно, что я выдыхаю от волнения.

И я невольно улыбаюсь, думая, что надо было давно его напоить. Увидеть его таким. Немного даже эмоциональным. Хотя на лице не дрогнул ни мускул.

– Борис…

– Что? Рука болит?

– Болит, – киваю я и поднимаю голову, смотря на четкую линию подбородка, легкую небритость, поджатые губы. – Я люблю тебя.

– Пять минут назад ты хотела от меня уйти, – опускает он взгляд и рассматривает мое заплаканное лицо. – Так что ни черта не стоит твое признание.

В противовес своим словам он наклоняется ниже и касается моих губ. Сначала легко, почти невесомо. Затем толкает язык внутрь, и буквально сметает из моей головы все мысли, кроме одного умоляющего вопроса:

– Но ты ведь меня не отпустишь?

– Для этого тебе придется меня убить, – отвечает он, обхватывает рукой лицо и только углубляет поцелуй. И эмоции от него перекрывают даже боль в руке.

– Больше не болит? – шепчет он, целуя шею. Я задираю голову, качаю ею и сквозь шум пульсирующей крови слышу:

– Значит перелома нет и завтра ты можешь пойти на учебу.

Все правильно. Все верно. Могу.

А еще я могу целовать его и дальше, пока хмель не выветрился.

Пока дыхание его все такое же горячее, а желание твердеет под рукой.

И я сжимаю его пальцами, глажу взад-вперед в страхе снова навлечь гнев Бориса своей озабоченностью.

Но он молчит, его губы заняты моими. Его язык заявляет на меня свои права. И мне так хорошо. Так спокойно, пусть и внутри тлеет страх, что он снова все закончит. Рассеет волшебство момента, показывая мне, каким он может быть строгим и страшным.

Чудовище? Пусть так. Но он мое чудовище. А я его не красавица.

И пока он в расслабленном состоянии, я попытаюсь спросить то, что мне важно.

Завтра он вряд ли даже потрудится на меня посмотреть. Дела займут его голову, его внимание, его жизнь.

– Борис? – пальчиками свободной руки поглаживаю стальной орган, что, кажется, только набирает силу. – Те вещи… Они были мне дороги.

Он смеряет меня раздраженным взглядом, потом переводит его на мою озабоченную руку и предлагает:

– Я готов рассмотреть их возвращение.

– Это возможно?

– Возможно все, было бы желание.

– Что мне нужно сделать?

– Перестать выкидывать номера. Стать той, кем я хочу тебя видеть. И не надеть больше ни одну из тех вещей.

– Никогда? – поджимаю губы, вспоминая свой любимый свитер, который так часто меня согревал.

Почти так же, как объятия связавшей его бабушки. Она умерла, когда мне было двенадцать. И я до сих пор помню, как она пахла мятой и ванилью. Как она смеялась в голос и учила меня печь оладьи.

– Ну, – берет он телефон и выжидающе на меня смотрит, и я киваю.

Ладно, лучше сохранить эти вещи, чем бороться за право их носить.

Парой слов он организовывает поиск разбросанных по микрорайону вещей, а я вдруг хихикаю, представляя, как будут проходить розыскные работы.

– Что? – убирает он аппарат и возвращает мою сползшую руку себе между ног.

– Просто представила, как твоя охрана будет бороться за свитер моей бабушки с каким-нибудь бомжом, – рассмеялась я этой картинке и неожиданно, совершенно невероятно заметила, как дрогнул уголок его рта.

Это настолько не вязалось с его образом, что я, ощутив себя очень смелой, очень сильной, все-таки решилась на глупый вопрос.

– А у тебя есть бабушка?

Его лицо возвращает обычное каменное выражение, но руки он не убирает, и мою не отталкивает.

Это ведь добрый знак?

– Была.

Простой ответ. Односложный, но меня он не устраивает.

– Расскажи о ней.

Член под рукой тут же поник, и я повернулась всем телом, чтобы допытаться, но машина внезапно остановилась.

– Борис.

– У тебя вроде рука болела? – напоминает он и выбирается из авто. Я следом. Но я не оставляю своего вопроса.

Пытаюсь вывести его на разговор, ровно до тех пор, пока меня не забирают на процедуры.

Там я обдумываю, с какой стороны подойти. И самое главное, не совершаю ли я ошибку, пытаясь голыми руками разбить его стальной панцирь.