– А что лично вам сделала Кавинская?

– Мне? Зарубила моего сына на вступительных экзаменах, и ему пришлось учиться в другом вузе, – честно призналась Лариса Константиновна. – Но это было довольно давно.

Вот так, отметил про себя Саня. Время собирать камни.

Сам Саня в Комитет не поехал. Отправив Кавинскую под крыло капитана, он отправился навестить ее супруга. Решив, что уж коли ему так сегодня фартит, не стоит упускать удачу.

– Вам кого? – раздался из-за двери высокий женский голос.

– Мне Бориса Михайловича.

– Минуту, – ответили за дверью, затем куда-то в сторону крикнули: – Папа, это к тебе.

Прошло еще несколько минут, и из-за двери донесся другой голос, тоже высокий, но какой-то дребезжащий:

– Вам кого?

– Бориса Михайловича Кавинского.

– Слушаю.

– А не через дверь мы поговорить можем?

– Нет. Говорите так, я вас слышу, – твердо распорядились из-за двери.

– Меня прислала Эльвира Игоревна, – пустился на хитрость Саня.

– Кто? Эля? – заволновались за дверью, а Саня даже сперва удивился, кто это Эля, уж больно это нежное, легкое имя не сочеталось с чугунной Эльвирой Игоревной.

Тем временем за дверью завозились, лязгнули замки, и дверь наконец-то распахнулась, а на пороге появился Борис Михайлович собственной персоной. Маленький, тщедушный, взъерошенный, в стареньком полосатом халате и стоптанных тапочках на голых худых ногах.

– Вы от Элечки? Что она, как? Что-то случилось? – сложив молитвенно ладошки, вопрошал Борис Михайлович.

И Новицкий, и Ольга Алексеевна были правы: у Кавинского на почве бывшей жены определенно ехала крыша. Ишь как разволновался, Элечка, с жалостью взирал на Бориса Михайловича Саня.

– Что же вы молчите? Вы меня обманули?

– Нет. Я вас не обманул, но думаю, будет лучше, если мы войдем в квартиру, соседи и все такое… – намекнул Саня, и Борис Михайлович, засуетившись, тут же пригласил его войти.

– Вот сюда, пожалуйста, это моя комната, – семенил он по тесному, заставленному шкафами, детскими велосипедами, санками, стремянками и прочим хламом коридору.

– Осторожнее, осторожнее, – виновато улыбался он. – Внуки, знаете ли. Сюда.

Они оказались в маленькой, тесно заставленной комнате, где каким-то чудом уместились платяной шкаф, книжные полки, узенький диванчик, письменный стол и пара стульев, заваленных каким-то тряпьем. На подоконнике пристроился телевизор.

Квартира Кавинских производила удручающее впечатление. Теснота и неряшливость были ее основными признаками. Хотя Саня и не видел других комнат, а проживали Кавинские в трешке, но почему-то был уверен, что так же выглядят и прочие комнаты.

По Саниным сведениям, Кавинский жил с дочерью, зятем и двумя внуками. Сын Кавинских жил отдельно.

– Прошу прощения. У меня не прибрано, – беспокойно передвигался по комнате Борис Михайлович, что-то суетливо перекладывая, что-то торопливо засовывая под подушку. Сане было его жаль. – Вот, присаживайтесь на стульчик, – наконец пригласил Кавинский любезно. – Так что же там с Элечкой?

– Да, конечно. – Кивнул головой Саня, соображая, как бы получше начать, и решил начать с самого болезненного. – Вы знакомы с Алексеем Родионовичем Ситниковым? – спросил он и заметил мгновенную перемену в лице Бориса Михайловича.

Оно утратило недавнюю благодушную рассеянность, он весь как-то нахохлился и стал похож на драчливого воробья.

– Этого мерзавца? Этого дешевого донжуана? – верещал он, вращая глазами. – Он многие годы пытался совратить мою жену! Он разрушил наш брак! Он… О! Это Мефистофель! Это демон-искуситель!

– Его убили седьмого числа, перерезали горло, прямо дома, в его собственном кабинете, – тихим, невзрачным голосом сообщил Саня, решив, что услышал достаточно эмоциональных выплесков.

– Убит? – на полуслове затормозил Борис Михайлович. – Зарезан? Не может быть… Радость-то какая! – Борис Михайлович вскочил с диванчика, забегал по комнате, потом встал на корточки и, выудив из-под дивана запыленную недопитую бутылку коньяка, радостно провозгласил: – За это надо выпить! – Голос его звучал не просто радостно, но как-то даже лукаво, а глазки теперь жизнерадостно высверкивали из-под густых седых бровей. – Рюмочки, рюмочки, где-то у нас были рюмочки, – напевал он, продолжая шарить по комнате. – А, вот и рюмочки, – Борис Михайлович повернулся к гостю спиной и торопливо протер посуду полой несвежего халата. – Ну, за справедливость! – провозгласил хозяин, разливая коньяк, по комнате поплыл отвратительный запах давленых клопов.

– Простите, на службе не употребляю, – стараясь справиться с отвращением, заявил Саня.

– Да бросьте, какая еще служба, праздник ведь! – притопывая от радости стоптанными войлочными тапочками, приговаривал Борис Михайлович. – Эх, есть справедливость на свете, есть! Ну, будем! – впихивая рюмку в руки Сане, провозгласил он еще раз и опрокинул в себя коньяк. – И сразу повторим! – заторопился Борис Михайлович. – А что же вы, голубчик? Обижаете, извольте выпить.

– На службе не положено, – твердо отказался Саня, ставя рюмку на стол.

– Какая еще служба? О чем вы толкуете? – наконец-то услышал его пребывающий в эйфории Борис Михайлович.

– Оперуполномоченный Петухов, Следственный комитет Петербурга, – представился Саня по всей форме.

– Кто-кто? – словно не веря своим ушам, переспросил Борис Михайлович.

– Оперуполномоченный, – почти по слогам повторил Саня.

– А почему ко мне? – весьма разумно поинтересовался господин Кавинский.

– Потому что именно вас, как никого другого, порадовала смерть Ситникова, – просто и доступно объяснил Саня.

– А при чем тут Эля? – пристроил следующее звено в логической цепи Борис Михайлович.

– Потому что с ней я уже беседовал, и возможно, вы удивитесь, но ее смерть Ситникова вовсе не огорчила, – счел возможным добавить Саня.

– Это правда? Вы меня не обманываете? – вновь разволновался Борис Михайлович.

– Нисколько.

– Надо немедленно ехать к ней. Немедленно! – поднял вверх указательный палец Кавинский.

– Поедем непременно. Только сперва выясним, где вы были седьмого июля, и тут же поедем.

– Седьмого? А какой это был день? – озадаченно нахмурился Борис Михайлович. Все же, несмотря на правильность и логичность его рассуждений, было в нем что-то тревожно-ненормальное, этакое психически неуравновешенное. И даже не так. Просто он был похож на психа в состоянии ремиссии, заключил про себя Саня, но вслух спокойно ответил:

– Вторник.

– Ах, вторник, да, да, да. Сейчас, сейчас… – бормотал Борис Михайлович. – Ну как же, вспомнил! С утра я ходил в поликлинику сдавать анализы. Затем зашел в магазин за молоком и кефиром. Дочь посылала, затем отдыхал. Было очень жарко, и я проспал до четырех. Потом пообедал, приготовил себе окрошку. Потому что утром еще купил квас. Потом почитал, около семи вернулся с работы зять, мы поужинали, я еще раз делал окрошку. Дочки во вторник не было, она ездила к старшему внуку в лагерь, а Софочка была во вторник у бабушки, в смысле, у родителей зятя. Вот, и они вернулись домой около девяти, их Дима привез. Это зять. Потом мы еще раз поужинали и легли спать, – довольный собой, закончил Борис Михайлович.