народного благосостояния стало широко известно. Все вместе эти усилия научной, общественной и литературной мысли подкрепляют вывод Истоминой о том, что одним из важнейших достижений лесоводов XIX века стало «внедрение лесоохранительных и в целом – экологических воззрений в общественное сознание» [Истомина 1995: 47][188].

Заявление А. Ф. Рудзкого, что забота приходит только с осознанием нужды, во многом предвосхищает понимаемое сегодня под движением по защите окружающей среды: задача тех, кто распознает проблемы раньше наступления пресловутой нужды, – сделать возможность потерь осязаемой, помочь представителям широкой общественности осознать и задуматься о вещах, еще не затронувших их собственного существования. Толстой, Репин, Достоевский и Марков задействовали и усовершенствовали целый спектр методов и жанров для своего творческого анализа лесного вопроса: в их произведениях использовались народные традиции и эзопов язык, изучалось общественное устройство и ставилась под сомнение этичность частной собственности, создавались картины одновременно катастрофические и спасительные, звучали интонации попеременно пророчества и поэзии. Сама возможность подлинного диалога между людьми и деревьями отнюдь не чужда художественной реальности данных авторов, а то, что «духовная» ценность лесов не меньше материальной, было для них чуть ли не аксиомой. Эти творцы обращались к корпусу научного знания, которое предоставили на суд массового читателя профессиональные лесоводы, агрономы, географы и климатологи, осознававшие необходимость широкой общественной дискуссии и считавшие своей обязанностью как специалистов нести специализированное знание в массы. Здесь, как и в других сферах российской общественной жизни, образованные профессионалы понимали свою работу как служение обществу. Но удивительно то, что, по крайней мере в текстах для серьезных журналов, эти ученые граждане с легкостью и пониманием оперировали не только языком науки, но и языком поэзии и духовного благоденствия.

В следующих главах мы проследим, как в последние десятилетия XIX столетия художники и писатели заново открывали и наполняли новыми смыслами лес, опираясь в своем восприятии на существующие культурные традиции, но принимая уже во внимание изменяющуюся, находящуюся под угрозой исчезновения картину окружающего мира. Ни в коем случае нельзя приписывать этим авторам и творцам природоохранные мотивы. Но все же в их лесах мы обнаруживаем все явственнее проступающее осознание изменения, сословности, разрушения и потерь. В. Г. Короленко заново пройдется по заповедной Руси Мельникова-Печерского, уделяя больше внимания противостоянию современности и анархической традиции, а также тому, как рациональное лесоводство ставит под угрозу старый порядок. Стилизованные образы Святой Руси на картинах М. В. Нестерова предоставляют еще одну возможность вернуться в мельниковскую «святую пустынь», но уже зная о ее экологическом подтексте, в славянофильском мифе отсутствующем. Наконец, это Д. Н. Кайгородов, ученый-лесовод последних лет Российской империи, также занимавшийся составлением поэтических сборников и накрепко увязавший эстетику с охраной окружающей среды в своих невероятно популярных книгах по естественной истории, в которых литературные и художественные традиции XIX века сочетались с узнаваемой экологической системой ценностей.

Глава 4

Опускаясь в глубину

Владимир Короленко и северный лес

…И если я

Не подменяю прежних чувств своих,

Еще тогда, оставя за спиной беседку,

Ликующий, богаче королей,

Я горечь ощутил, заметив, как

Нависло небо и замолкнул лес.

Уильям. Вордсворт. Сбор орехов (1800)

В июле 1890 года, почти через двадцать лет после выхода в печать мельниковской эпопеи, В. Г. Короленко (1853–1921) в компании двух племянников решил повторить путь своего предшественника в сердце заповедных лесов, к северу от расположенного на Волге Нижнего Новгорода. Автор и его молодые попутчики отправились вверх по течению реки Ветлуги на пароходе под названием «Любимчик», добрались по суше до озера Светлояр, считавшегося местом чудесного спасения и укрытия града Китежа, и вернулись на Волгу, спустившись по извилистому Керженцу. По пути Короленко общался с бурлаками и рыбаками, с одним даже прорыбачил ночь на сеже и выслушал рассказ о балованной девочке-приемыше, которую приютила скорбящая по умершему сыну семья. Он дошел по крутой, заросшей тропинке до кладбища раскольников, преодолел недоверие и неприязнь жителей прибрежных деревень и разделил трапезу с иеромонахом находящегося в упадке, практически разрушенного старообрядческого монастыря. Рассказ об этой поездке, озаглавленный Короленко «В пустынных местах», одновременно путевые заметки и очерк по истории культуры, наблюдения и думы, байки глубинки и размышления современного русского горожанина. Проза струится, словно речные воды, по которым сплавляется Короленко, легко переходя от описания внезапной потасовки (когда оказалась ненужной бурлацкая тяга) к полемическому пересмотру отношения к прославленным Мельниковым-Печерским местам. В названии рассказа Короленко обыгрывается слово «пустынный», отсылающее одновременно к понятиям «пустынь» и «пустой». Местная чащоба и исполнена смыслов, и позаброшена: полна легенд и культурной значимости, но покинута процветавшими здесь ранее общинами (как и на страницах романа Мельникова). Заброшена теперь в определенной степени по вине Мельникова-бюрократа, который, как выразился Короленко, «очень хорошо описывал, но уничтожал еще лучше» [Короленко 1953–1956, 3: 114]. Путь Короленко приводит его в конкретные земли, но в то же время и в Русь воображаемую: в избегающей оценок манере он тщательно описывает наступление новых реалий и перемен, духовное наследие и его приближающуюся погибель, то, что им самим было обозначено как «мечта народа» «среди этих темных, молчаливых лесов, наполненных жуткими воспоминаниями и могилами убиенных и принявших огненное венчание».

«В пустынных местах» Короленко стоит читать по целому ряду причин, среди которых не последнее место занимает замечательное сочетание ностальгии по славному прошлому и неловкого облегчения от осознания того, что этому пришлому наступил-таки конец. В жанровом отношении проза Короленко, по русской традиции относимая к публицистике, напоминает своим стилем повествования знакомую американскому читателю художественную прозу о природе, объединявшую в себе детальные описания пейзажей с философствованиями на тему взаимоотношений человека и окружающего его мира. Как еще столетие назад писал в своей опередившей время работе А. Б. Дерман, рассматривая фрагмент «В пустынных местах», «это более, чем картинка, более, чем прием изображения “оживления” и “ожидания” природы: это определенное и своеобразное восприятие взаимоотношения человека и природы, в высшей степени характерное для художественно-человечного мироощущения автора» [Дерман 1915: 5]. Иначе говоря, описания и размышления – это определенный способ помыслить «природу» и человека. Нарратив Короленко учитывает человеческий фактор, определенный способ познания и взаимодействия с окружающим миром, а также то, как наши стереотипы или воплощенные ожидания формируют наше восприятие различных явлений. Леса Заволжья для Короленко становятся местом воображаемых и реальных взаимодействий, а его путешествие по данному маршруту – поводом для гражданского высказывания о жизни в глубинке. Американские тексты о природе по стилю зачастую можно расположить где-то между туристическими