заметками и дневниками пилигримов: пусть большая их часть и совмещает в себе рассказ о путешествии с экскурсами в историю описываемых мест, но множество программных произведений американской литературы этого жанра проникнуто благоговением и почтением, традиционными для описания паломничеств и святых мест[189]. Прелесть и особая ценность языка Короленко – в той находчивости, с которой он избегает «слепых зон» наивной веры и оптики туриста, неспособного увидеть и половины замечаемого автором. Для интересующихся тем, что значит природа, пустынь или лес для русского человека, проводника лучше Владимира Галактионовича не найти.

Короленко родился в семье, для его времени мультикультурной: его отец был православным украинцем, а мать, «светлый ангел» [Петрова 1994: 78], по определению одного из биографов, – польской католичкой, и в этом большом семействе соседствовали две нации, две веры и три языка (польский, украинский и русский). Его отец был чиновником, чьи честность и нежелание брать взятки делали его в глазах сына Дон Кихотом[190]. Родившийся в Житомире, одном из двух культурных центров еврейства в черте оседлости, Короленко в тринадцать лет переехал с семьей в Ровно, а впоследствии вернулся на запад Украины и обосновался в Полтаве. Подростком Короленко был в семье фантазером, мечтавшим о том, как выучится на юриста и станет адвокатом для изгоев общества; не допущенный российской системой образования до поступления в местный университет, он окончил так называемое реальное училище, готовившее своих выпускников для практической карьеры, с упором на точные науки в программе, затем в 1871 году поступил в петербургский Технологический институт и перевелся двумя годами позже в Петровскую академию в Москве, где начал обучение в школе лесничества [Петрова 1994: 78]. Там он учился у К. А. Тимирязева, одного из виднейших ученых своего поколения. Короленко даже успел поработать на Тимирязева, рисуя иллюстрации к его лекциям по ботанике. Страстный последователь дарвинизма, Тимирязев выпустил фундаментальный труд о фотосинтезе, прославивший его в европейском научном сообществе; он был в России конца XIX столетия активным сторонником прогрессивных идей и читал общедоступные лекции под названием «Жизнь растения», снискавшие ему настоящую славу[191]. Несмотря на то что Тимирязев, как и его переквалифицировавшийся в писатели студент, был ярым защитником свободы мысли, Короленко не одобрил беспрекословную поддержку большевистского режима, высказанную Тимирязевым в 1917 году[192]. В 1913 году Короленко с чувством вспоминал Тимирязева как наставника («вы нас учили ценить разум, как святыню») и вдохновителя. Арестованный в 1876 году за вручение ректору академии письма протеста, Короленко вместе со своими товарищами по несчастью слушал «независимый и честный голос» Тимирязева, звучавший в совещательной комнате. «Мы не знали, что вы тогда говорили, но знали, что лучшее, к чему нас влекло неопределенно и смутно, – находит отклик в вашей душе, в другой более зрелой форме» [Короленко 1932: 320–321].

Как это было у многих молодых представителей его поколения, руководило юным Короленко желание служить людям, почти религиозная жажда отказаться от собственных привилегий и раствориться в судьбах и горестях русского крестьянства. Литературой, определившей протестные настроения Короленко в студенческие годы, были основополагающие работы русских авторов-народников: Берви-Флеровского, Лаврова, Ткачева и Михайловского. Для будущих поколений советских биографов ярлык «народник» стал пренебрежительным, так как русские народники, с марксистской точки зрения, не в полной мере осознали историческую предопределенность социалистической революции[193]. В конце XIX века они с марксистами расходились во мнениях относительно неизбежности в России как революции, так и капитализма, и народники на разные голоса отстаивали возможность для нее иного пути экономического развития. Из-за драконовских государственных законов Короленко суждено было отправиться в изгнание – сначала в Вологодскую губернию на северо-западе России, а затем в удаленные северные территории Центральной Сибири. Короленко, как и многим его современникам, дикая природа открывалась не в ходе исследовательской экспедиции или одинокого путешествия на манер Торо, а в результате наказания, назначенного за вольнодумство и членство в запрещенных сообществах. Пейзаж, климат и удаленность служили орудиями государственной власти, а не механизмами самоопределения.

Нежелание руководствоваться чем-либо, кроме идеалов всеобщей справедливости и чести, привело Короленко в изгнание; оно же навсегда стало отличительной чертой его творчества – как в художественных текстах, так и в публицистике. Годы спустя, на банкете в честь Короленко перед его отъездом из Нижнего Новгорода в Петербург, один из выступавших сформулировал это так: «Справедливость – вот что написано на знамени Владимира Короленко как писателя и общественного деятеля. Везде и всюду он встает перед нами, как рыцарь справедливого дела» [Протопопов 1922: 55][194]. С. А. Карлинский как-то назвал Короленко «единоличным профсоюзом гражданских свобод» поздней Российской империи, поскольку тот вмешался в ход суда над малым народом из Вятской губернии, несправедливо обвиненным в жертвоприношении, описал ужасы голода в засуху 1891–1892 годов и порицал применение смертной казни. Толстой, сам на пороге смерти в 1910 году, написал о Короленко, что, читая статью последнего против смертной казни, «не мог не разрыдаться»[195].

Годы в ссылке в значительной мере сформировали Короленко как личность. Они укрепили его физически – из десятилетнего изгнания он вернулся уже «закаленным бойцом» [Короленко 19226: б][196]. Он гордился своими практическими навыками: умел шить сапоги, сеять и жать, охотиться и валить лес. Что наиболее важно в свете нашего исследования, он сумел вступить в непосредственный контакт с сообществами, проживавшими на просторах неприветливой сибирской тайги, в бореальных лесах. Как и Достоевскому сорока годами ранее, Сибирь дала молодому идеалисту Короленко образование в области быта и человеческой психологии. Его ссылка в Якутию послужила стимулом к зарождению его особых чувств как к народу, так и к этим диким местам. В письме 1893 года к Анастасии Пиотровской, обратившейся к нему за советом молодой писательнице и активистке, Короленко высказался о том, как его изменили годы в Сибири.

В прежние годы и я, и много моих товарищей построили целую программу своей жизни на предположении, что народ – состоит из людей, очень хороших сами по себе, – во-первых. И что толпа, во-вторых, – способна проявить настоящее величие этого народа. В этом было наше ожидание и наша вера. Теперь я уже этого не думаю или, вернее, – так не думаю. Вы уже немного знаете некоторые черты моей биографии: я жил в ссылке в курной избе с мужиками и шил сапоги, чтобы чем-нибудь жить. В течение этого времени я и увидал, как разлетелись мои прежние взгляды. Сначала казалось, что после этого не стоит и жить на свете. А между тем, в этой же близости с народом было