так много оживляющего и ободряющего! После всего – я сказал себе, что «не сотвори себе кумира» – великая истина и что народа, как мы себе его часто представляем, единого и неразделимого, с одной физиономией, – нет. А есть – миллионы людей, добрых и злых, высоких и низких, симпатичных и омерзительных. И в этой массе – в это я глубоко верю – все больше и больше распространяется добро и правда. Если при этом можно идти вместе с толпой (это тоже иногда бывает) – хорошо, а если придется остаться и одному, что делать. Совесть – единственный хозяин поступков, а кумиров не надо. Но при этом все-таки следует помнить, что мы в общем ближе к вершинам счастья и радости, а они в общем – ближе к самым глубинам страдания и нужды. И тогда, конечно, многие «вины» толпы значительно смягчаются, – а задача остается все та же, потому что и добро и правда все-таки сводятся на облегчение страданий и на то, чтобы жизнь была людям – радость, вместо мучения [Короленко 1932: 69].

Помимо этого сдвига в сторону по-прежнему гуманистического, но куда более глубокого видения русского народа, якутские пейзажи наделили Короленко особым пониманием отношений между человеком и природой. Советский этнограф М. К. Азадовский написал две статьи о Короленко, проникнутые глубокой симпатией к русскому борцу за гражданские свободы. По мнению Азадовского, для Короленко сибирские пейзажи – это картины принципиально чуждого ему мира. И хотя в какой-то степени такой взгляд обусловлен его собственным статусом изгоя, «чужака» в этих местах, Азадовский убежден, что здесь играет роль и менее очевидный фактор. Неизведанные земли бассейна реки Лены, несущей свои воды на север вдоль неприступных скал, изначально произвели на писателя ожидаемое впечатление чего-то грандиозного. Однако Короленко эту встречу пережил не в одиночестве, в отличие от своих предшественников – рассказчика у Тургенева или романтического героя с полотен Каспара Давида Фридриха, – его сопровождал местный извозчик-«хохол», семья которого сделала эти дикие места своим домом. С трепетной и восторженной первой реакцией Короленко контрастировала исполненная скорби реакция местного. Вот как он описывал свои чувства в опубликованных посмертно незаконченных заметках о своих сибирских приключениях: «Я любовался красою дикой природы и думал, что никогда еще не видал ничего более красивого, чем это “пустынное место”» [Короленко 1923: 65–66]. Но, как отмечает уже Азадовский, «рядом стоял другой созерцатель – постоянный обитатель этих величественных скал, станочник Фрол» [Азадовский 1960: 518]. «“Камнями этими поманили наших отцов”, – сказал он, – и в лице его я прочел почти ненависть» [Короленко 1923: 66]. Другой житель этого захолустья, простодушный мечтатель Микеша, тоже отрицает местные красоты «на своем наивно изломанном наречии средней Лены»: «Нет. Белом свете хорошо.

За горами хорошо… А мы тут… зачем живем? Пеструю столбу караулим… Пеструю столбу, да серый камень, да темную лесу…» [Короленко 1923: 66]. По мнению Азадовского, «эти-то, идущие от человека, ощущения в корень убивают романтическую настроенность художника и не позволяют отдаться непосредственному созерцанию природы и слиянию с ней. <…> С этими настроениями сливаются, усиленно питая их, настроения изгнанника – человека, оторванного от родины, от обаяния другой, светлой и ласковой природы» [Азадовский 1960: 518–519][197].

Азадовский полагает, что здесь раскрывается важная деталь в восприятии Короленко окружающего его мира. Природа для него всегда неотъемлемо связана с миром человека – с его трудом, общественной деятельностью и сложной эмоциональной жизнью. Из процитированного выше отрывка видно, что даже враждебный взгляд местного жителя (и его «почти ненависть») демонстрирует авторское стремление к объединению, как сформулировал Азадовский, индивидуалистического, эмоционального и психологического с социальным и общим гуманистическим [Азадовский 1960: 538]. «В пустынных местах», как и другие его природописания, фокусируется на пейзажах обитаемых, «рабочих пространствах», отношениях человека и природы, лесах и реках и на выживании там людей. Короленко исследует взаимосвязи между трудом, историей и мифом. Повествовательная манера прозы Короленко описывается Азадовским как многоголосие, разнообразие точек зрения, уравновешивающее романтические порывы и помогающее достичь того, что Ричард Уайт считал обязательным для любых текстов природописания:

«иронии, сатиры, парадоксальности и контекста» – возникших «только потому, что мир – это непростое место» [White 2002: 150]. В Сибири Короленко открыл для себя сложные условия существования человека в этом суровом мире природы и разработал собственный творческий метод описания жизни в этих сложных условиях, при котором стремление обрести единство с природой неизменно осложняется этими самыми многоголосием, иронией, парадоксальностью и контекстом. В его сибирских заметках грандиозные пейзажи ничуть не похожи на изображенные Анселем Адамсом картины американского Запада или Аляски Джона Мьюра – образы обетованного свыше национального величия.

Повествовательные приемы Короленко достаточно близки к тому, что мы видели в «Поездке в Полесье» Тургенева: контраст разных точек зрения и культурные аллюзии. Между творчеством Тургенева и Короленко существует явная преемственность, отмеченная различными литературоведами, пусть чаще и постулируемая ими как схожесть лирического стиля[198]. По возвращении из ссылки в центральный регион России в 1885 году Короленко обосновался в Нижнем Новгороде, где двумя годами ранее ушел из жизни Мельников-Печерский. Тексты Короленко конца 1880-х годов включали в себя репортажи, путевые заметки, этнографические очерки и нечто похожее на «зарисовки природы» на американский лад. Самый известный его рассказ – «Сон Макара» (1885) – повествует о том, как русский крестьянин, перенявший обычаи коренных народов, из своего убогого мира таежного охотника переносится в воображаемый мир, в котором души направляются на встречу с Большим Тойоном[199]. Помимо новелл, вдохновленных его собственным сибирским опытом, Короленко также выпустил циклы рассказов и своего рода этнографических очерков о разных территориях в европейской части России. М. Г. Петрова отмечает, что любовь Короленко к наблюдению за людьми часто тянула его в летние поездки: к примеру, в повести «За иконой» Короленко с приятелем проводят несколько недель, следуя за чудотворным образом, который направляется из Нижнего Новгорода в мужской монастырь в Оранках, к югу от Арзамаса [Петрова 1994: 81][200]. Это летнее паломничество из богомольцев всех мастей – пьяниц, старух и кликуш (бьющихся в припадках крестьянок) – порой кажется ожившим репинским полотном «Крестный ход в Курской губернии». Те же жара и засуха, тот же восторг от разнообразия типажей и соседствующих противоположностей среди паломников. Но есть здесь и мгновения невероятного покоя и красоты, когда лирический дар Короленко-природописателя вырывается наружу, а также отрывки, где политическая и экономическая история монашеских угодий становится фоном для разворачивающейся драмы сострадания и нужды. «Лес шумит» – рассказ, написанный на следующий год после хроники паломничества в Оранки, – достаточно явно перекликается с тургеневской «Поездкой в