свой запрет и взять его распределение в свои руки. Мы сейчас это делаем с хлебом.

Льва он оставил в уезде, его самого ждали на Адмиралтейской набережной. Помощник Воскова — а их всего в комиссариате, если не считать машинистки, и было-то двое — жалобно сказал:

— Семен Петрович, приходят откуда только не хотите. Всем — хлеб! А у нас только печать и право отказывать голодным.

— Не согласен, — сказал он. — Зовите посетителей.

Был он, как всегда, добр, приветлив и недвусмыслен.

— Хлеба нет, но он будет, — говорил он одним со своей широкой заразительной улыбкой. — Перетряхните свой уезд, а сами не можете, — возьмите моих сестроречан: помогут.

И действительно, помогли.

— Сортовые семена не трогать! — приказывал он другим. — Надо смотреть в завтра. Вот вам записка в соседний волостпродком: они вам одолжат толику, а сортовые сдадите нам.

— Посылайте верных людей в черноземные районы, — советовал третьим. — Ускорьте оформление нарядов для северян.

Пришли рабочие и актеры из Народного дома. Это был не его «департамент», городом занимались Бадаев и Зоф. Он созвонился с Зофом, услышал, что тот уже выделил все, что мог. Вздохнул.

— Ладно, товарищи. Сам я в театр, наверно, так никогда не выберусь, но уж детей пошлю. Вот вам записка на брюкву и репу — довольно вкусная штука. И витаминов в них хватит, — засмеялся, — на десяток спектаклей.

Два-три слова, выведенные им своим неизменным химическим карандашом, приводили в действие армию заготовителей, кладовщиков и бойцов продотрядов. Узнав, что архангельские лавочники по-прежнему продают хлеб не по твердым ценам, он пришел в ярость, созвонился с архангельским губпродкомом:

— Милый человек, я тебя рекомендовал на должность, от которой зависит — идти сейчас вашей губернии с нами или с беляками. И я же тебя под трибунал отдам, если ты еще хоть раз сбрешешь мне насчет местных дел. Записки мои не теряй!

Пятьдесят первая комната, пока они не переехали на Тучкову набережную, стала одной из популярнейших в городе. Люди сюда уходили, как на фронт. Продотряды уже действовали в глубинах всех восьми губерний, входящих в Союз коммун. Две тысячи испытанных партийцев, рабочих, которых выделил Петросовет своему бывшему председателю, присылали вести, которые то заставляли Воскова радоваться, то собираться в дорогу. Бывало, попрощается с помощником: «До завтра» — а через полчаса звонит с вокзала: «Передумал. На четыре дня в массы укатываю… Не проморгай там…»

И любил же он «укатывать в массы»!

Однажды позвонил с вокзала, возбужденный, охрипший: — Дайте телеграмму в Северодвинскую и Олонецкую. Обрадуйте товарищей. Пробил для них на юге хлебный маршрут. Буду через час — вызовите специалистов по хлебопечению. Есть мысль.

Пришел через час, сел за стол, серый, вдруг постаревший.

— Скажите товарищам, чтоб десять минут на разминку дали… Надо же… навестил свою ребятню в приюте. Витя и Женечка в голодухе. — Сжал голову, скрипнул зубами. — Когда же мы сумеем накормить их хоть раз досыта?

— Семен Петрович, — мягко сказал помощник. — Не проехать ли мне в приют?

— Нам с вами, — возразил он тихо, — не моими детьми надо заниматься, а всеми детьми. Всеми, — будто продиктовал.

Приняв посетителей, заперся в кабинете, велел телефонистке ни с кем его не соединять и полдня составлял обращение ко всем работникам продовольственного фонта: «Предлагаю впредь в первую очередь заботиться о систематическом снабжении детских приютов и колоний и детей рабочих, живущих у родителей, сирот — молочными продуктами, яйцами, хлебом, мясом в ущерб зажиточной части населения…»

Вскоре эти строки обойдут все петроградские газеты и лягут в основу решений специальных конференций по детскому питанию.

Спит Восков тревожно. Помощник его будит на рассвете. Семена лихорадит, желудок сводит голодной спазмой. Он жадно выпивает кружку воды из-под крана, жестко спрашивает:

— Вологда? Олонец? Архангельск?

— Каргополь, — сокрушенно отвечает помощник. — Кулачье обрадовалось наступлению Антанты, вылезло из нор. Звонил сначала Луначарский, потом Свердлов из Москвы… Интересовались, не едет ли туда кто от нас?

— А вы что сказали?

— Я сказал, что весь наш комиссариат туда выезжает. То есть вы и я.

— Умно сказал. Только уж извини, друг, половину комиссариата я вынужден оставить в Питере.

Каргополь, эта нора кулачья и белого офицерства, встречает комиссара настороженной тишиной. Люди стараются с темнотой не появляться на улицах. С трудом он разыскал домик, где поселился уездный комиссар продовольствия.

— Не вовремя приехали, — шепчет тот, боясь, чтобы хозяйка на печке не услышала.

— Я вас не понимаю, — резко говорит Восков. — Что же мне приезжать, когда Каргополь интервентам сдадут?

— Кулаки свой съезд готовят, — шепчет уездпродком. — Офицерье в наших запросто стреляет. Из-за угла. Обстановка для работы невыносимая. Не знаешь, на кого надеяться…

— Обидно, — говорит Восков. — Чертовски обидно, товарищ комиссар, что вы умеете высматривать врагов, а не друзей.

В дверь постучали.

— Кто до тебя приходил, Меланья? — крикнули пьяные голоса. — Не из центру?

— Вот видите, — зашептал уездный комиссар. — Ходят хозяйчиками. Оружие у вас есть?

Вытащил наган. Но пьяные голоса уже удалялись.

— Так вот, товарищ комиссар, — как ни в чем не бывало продолжал Восков. — Есть такая должность — большевик. Она требует, чтобы в гуще людей узнавать не только врага, но и друга.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ.

ОТКЛИКНИСЬ, ДРУГ

Попробуй-ка узнать в этой гуще, где друг, где враг.

Кажется, уже нет свободных диапазонов, одну и ту же волну оседлали и немцы, и шведы, и наши, но ты должна все равно пробиться к своим и услышать своих — потому что иначе какой же ты радист и какой же ты оперативный работник.

А в эфире мешанина. Гнусавый голос немецкого коментатора педантично повторяет: «В городе Сталинграде наши доблестные войска вышли к стенам Тракторного завода. Волжская крепость с часу на час упадет к ногам фюрера». Убежать бы от этого голоса… «Будем стоять насмерть». Это уже наши, наши… «Ахтунг! Цвай унд фирциг, цвай унд фюнф-циг…» «Арбузово[20], как меня слышите? Продержитесь еще час. Форсируем с дядей Лешей…» Это уже ближе к нам.

Дорогие мои, замечательные товарищи, как приятно узнавать позывные своего инструктора. У него особый «почерк» и своя манера выходить с нами на сеанс. Он перечисляет имена из античных мифов. Ищи, Сильва, ищи, если хочешь быть там… Влезь в эту крошечную щель между шведским комментатором и радистом из-под Арбузова. Ведь где-то здесь он, где-то здесь… Прием! Прием! Цифры улавливаю! «Гермес, Геракл, Пилад, Орфей». Прием! Прием!

Жила она на берегу Финского залива в большой даче, выкрашенной в голубовато-серые тона. Люди здесь не очень долго задерживались и не очень