Пялюсь в потолок, повторяя про себя тексты песен. Ерохин был в бешенстве, когда узнал, что я собираюсь давать весь концерт без фонограммы. Но это только мои трудности. Его они не касаются.

Дыхалка с диафрагмой справятся, сто процентов. А вот подзабыть текст песни я могу с легкостью. Те, что писала не сама, точно.

К сожалению, в моем творчестве есть и такие.

– Все. Готово. Губы красим?

– Чуть-чуть давай.

За дверью шумно. Все сейчас работают на максималках. У всех мандраж. Первое и такое масштабное мероприятие… Не верю. Сама до сих пор в это не верю.

Смотрю на свое отражение, и такая тоска накатывает. Как было бы здорово, будь Ванька здесь…

Как он там? Эти мысли не дают покоя…

– Ну что, красавица, – Костя вваливается в гримерку, вручая мне корзину роз, – поздравляю с первым масштабным сольником.

– Не пугай. У меня и так глаз дергается. Народу много?

– Все билеты еще две недели назад раскупили. Зал битком.

– Страшно, – улыбаюсь, потирая друг о друга ладошки.

– Не дрейфь.

– Стараюсь

– Так, все пошли отсюда вон. Тат, настраивайся. Пара минут уединения не помешает.

«Спасибо», – говорю одними губами.

Я действительно остаюсь одна. Хожу из угла в угол. Несколько раз смотрю на себя в зеркало.

Даже стараюсь снова распеться. Пара упражнений на связки.

Чуть больше помады на губы. Вдох-выдох.

Все будет хорошо. Все просто не может быть плохо!

Кошусь на вибрирующий телефон, долго не решаясь взять трубку. Звонит Ванина бабушка. Она никогда мне не звонила. Никогда в жизни…

– Здравствуйте, Вера Антоновна…

– Таточка, Ваня… Вани больше нет.

– Что? Что вы такое говорите?

Вздрагиваю от хлопка двери. В гримерную заглядывает кто-то из команды со словами:

– Тата, уже пора выходить. И так двадцать минут зал на разогреве держим. Поторопись!

– Иду, – бормочу, крепко сжимая телефон.

– Может быть, это ошибка? Он же не мог…

– Тата!

Костя выхватывает телефон из моих рук и выключает его.

– Потом наговоришься. Все, время, – стучит пальцем по циферблату часов на своем запястье.

– Ваня… он… он…

Говорить я не могу. Шевелю губами, но слов не слышу, только тихие завывания.

– Что с тобой?

Ерохин поддевает мой подбородок и медленно тянет на себя.

– Что произошло?

– Он умер… сказали, он умер. Вани больше нет.

– Ошибка, слышишь, это ошибка! Сейчас ты должна собраться и выйти на сцену. Ты не можешь подвести столько людей, только не сегодня, Тата, – Костя говорит на повышенных тонах. Я не понимаю, он злится или просто хочет до меня достучаться.

– Я понимаю.

– Все, успокойся. Хочешь, дам таблетку? Станет легче.

Часто киваю, протягивая дрожащую ладонь.

– Сразу две, и запей обильным количеством воды. Хорошее успокоительное, должно помочь.

Смотрю на блистер и понимаю, что просто не могу выйти на сцену. У меня ноги не двигаются. Сердце сдавливает такой щемящей болью. Голова стала совсем тяжелой.

– Я хочу все отменить, – скулю, как жалкая собачонка. – Я здесь, а он там… я должна все отменить.

– Ты не можешь ничего отменить. Возьми себя в руки и выйди на сцену.

В гримерку заходит кто-то еще. Как же много народу. Душно. Оттягиваю облегающий ворот своего платья.

– Включите ей фонограмму!

Ерохин сжимает мои плечи. Встряхивает.

– Ты выйдешь и просто будешь открывать рот. Ясно тебе?

Ничего не понимаю. Что он говорит? Он же что-то говорит?

Как оказываюсь на сцене, ума не приложу. Просто в какой-то момент открываю глаза, а передо мной целая толпа людей. Шумно. Очень шумно.

Начинается проигрыш. Вот тут нужно вступать, разлепляю губы и понимаю, что Костя все-таки включил фонограмму.

Голос мой, а вроде и нет. Так много автотюнинга. А еще у девочки, она стоит так близко к сцене, глаза разноцветные, как и мои. Только она этого не стесняется…

Как я это вижу? Почему подмечаю такие нелепые сейчас детали? Душно. Очень душно…

«– Зачем ты носишь линзы?

– Что?

– Это мило. Это не дефект…»

Его голос у меня в голове. Лицо перед глазами. Вытягиваю руку, словно хочу дотронуться. Но не получается. Образ размывается. Исчезает.

Кусаю губы и опускаюсь на сцену. Сажусь на самый край, во весь голос подпевая фанере, нет, я словно пытаюсь ее перекричать с выключенным микрофоном.

По щекам слезы. Горячие. В душе пусто. Нужно собраться.

В какой-то момент я прошу вырубить плюс. Хочу петь сама. Сейчас мне это нужно. Это помогает.

…Ерохин набрасывает на мои плечи куртку и провожает до машины. Отмечать свой успех я не собираюсь. Еду на все еще не проданную квартиру. Игнорирую Сонькины звонки. Не до нее. Ни до кого.

Внутри пусто. Темно и пусто.

Когда в дверь звонят, медленно поворачиваю голову в сторону прихожей.

Может быть, это Ваня? Да, это точно он.

Он жив, я это чувствую.

Поворачиваю ключ, хватаю ртом воздух и дергаю ручку на себя.

– Серёжа…

– Собирайся, поехали.

– Куда?

51

Тата

– Вы, главное, успокойтесь. Такое бывает. Произошла путаница в документах. Токман жив. Да, состояние оставляет желать лучшего, пока он так и не пришел в себя…

– Может быть, нужны деньги, какое-то лечение?

– Девушка, это военный госпиталь. Здесь все есть!

Врач смеряет меня взглядом, кивает Серому и уходит.

Опускаюсь на стул, до сих пор чувствуя дрожь в коленях. Когда брат сказал мне, что Ваня жив, у меня словно открылось второе дыхание.

С души свалился настолько неподъемный груз… но тело еще не отошло. Я мучаюсь побочкой своих страхов.

– Ты как?

Ладонь Серёжи ложится на мое плечо.

– Нормально. Пить хочется.

– Принесу тебе воды.

– Спасибо, – улыбаюсь краешком губ, нет, выдавливаю из себя эту неловкую эмоцию.

Как только Серёжа уходит, становится неуютно. Так страшно, а что, если Ваня не придет в себя?!

– Явилась? – скрипучий и такой озлобленный голос Веры Антоновны врывается в мое сознание ураганом.

Поджимаю пальчики на ногах и никак не могу поднять голову. Взглянуть ей в глаза. Стыдно.

– Это ты! Ты во всем виновата! – она кричит так громко, что хочется закрыть уши ладонями, спрятаться. – Если б только тебя не было в его жизни… Ты все испортила. Дрянь!

Она продолжает оскорблять меня, переходя на куда более крепкие слова.

Выпрямляюсь