ухмыляется, а после как-то странно осматривает комнату. Чуть дольше задерживает взгляд на нашей фотографии.

– На самом деле мне нужно сказать тебе кое-что важное.

– Что?

– После Нового года я улетаю.

– Надолго?

– Не знаю, надолго ли…

– Куда?

Он словно пытается запомнить каждую деталь. Сидит неподвижно.

Меня начинает потряхивать. Я уже знаю ответ и то, что он не смотрит мне в глаза…

Тру щеки, пытаюсь успокоиться, но процесс уже запущен. Я взрываюсь, ору как ненормальная.

– В горячую точку? Скажи. Я знаю, скажи мне правду!

Ваня только кивает.

– Это самоубийство!

– Это моя работа.

– Работа? А твой Женька? Он тоже летит?

– У него ребенок скоро родится…

– Правда? А ты, видимо, хочешь лишить и меня, и себя этой радости.

– С чего это?

– Потому что тебя убьют.

– Тат…

– Что «Тат»? Боже, я замуж за тебя хотела. Я ребенка от тебя хотела… а ты...

– Все будет. Но мне необходим этот опыт для продвижения по слу…

– Опыт? Какой опыт? Могила и похоронный марш? – вскакиваю с кровати. – Я видеть тебя не хочу. Работу твою ненавижу. Слышишь? Убирайся, пошел вон! Воин. Кому нужна твоя преданность? Предатель. Ты меня бросаешь. Ненавижу тебя, ненавижу.

Я мучилась пол-утра. Не знала, куда себя деть, а он… вот так просто готов отказаться от всего, что у нас есть. Рискнуть жизнью. Рискнуть всем.

Ненавижу его. Боже, как я его ненавижу. И как сильно я его люблю…

Убегаю в ванную. Плачу. Нет, вою там в свои ладони, с какой-то долей мазохизма рассматривая свое красное лицо в зеркале.

Вздрагиваю, когда хлопает входная дверь. Едва остывшие слезы новым потоком прыскают из глаз, и я медленно оседаю на пол.

Он ушел. Теперь он еще и ушел.

Все дни до Нового года я нахожусь в шоковом состоянии. Только лежу на кровати и иногда пью воду из стоящей рядом бутылки.

Мы не созванивались ни разу. Никто не посмел сделать этот первый и такой обоюдно ожидаемый звонок.

Утром четвертого января меня приводит в чувство громкий голос Агаты. Она отпирает дверь своим ключом и вваливается в мою спальню без спроса.

Открывает шторы, впуская в комнату свет.

– Он сегодня улетает.

– И пусть, – бормочу в подушку, – пусть улетает. Он сделал свой выбор.

Боже, я настолько замкнулась в себе, что забыла – сегодня Ваня улетает!

– Что ты вообще городишь? Ему нужна твоя поддержка, а все, что ты можешь, это лежать и жалеть себя!

– Нет.

– Да, – Агата не повышает голос, но давит на меня одним взглядом. – Умойся, надень чистую одежду, и поехали.

– Я никуда не поеду. Ясно? Он сделал свой выбор.

– Дура! Какая же ты беспросветная дура.

Тетушка так громко хлопает дверью в спальне, что у меня начинает болеть голова. Виски сдавливает, а к горлу подступает тошнота.

Сползаю с кровати, быстро переодеваясь в спортивный костюм. Бегом миную лестничные пролеты, полностью игнорируя лифт. Во дворе трясущимися пальцами снимаю машину с сигнализации и срываюсь с места, вдавливая педаль в пол.

Он уезжает в шестнадцать ноль-ноль. Ровно до этой цифры я гипнотизирую часы в своей машине, стоя у подъезда Токмана.

Со слезами на глазах наблюдаю, как Ванька садится в подъехавшее авто, и скулю в собственные ладони.

Что я наделала? Снова!

Так и не смогла к нему подойти. Дура.

Барабаню по рулю, вымещая злость на ни в чем не виновной кожаной оплетке.

В моей голове все еще не укладывается весь этот ужас. Зачем? Зачем он это сделал? Такой глупый, ужасный шаг. Если его убьют? А я… я даже не соизволила попрощаться…

50

Тата.

Такое огромное количество долгих, тянущихся друг за другом дней. Большая стрелка настенных часов смещается вправо, отмеряя очередную минуту.

С того момента, как Ваня улетел, прошло чуть больше трех месяцев.

Я сотни раз хотела с ним связаться, но, во-первых, он не оставил ни единого способа это сделать, а во-вторых, страх, что оттолкнет, раз за разом всегда брал надо мной верх. Так было всегда. Кажется, я до сих пор осталась маленькой девочкой, которая до дрожи в коленках боится безразличия.

Этот образовавшийся холод режет на куски острым лезвием.

Я так перед ним виновата. Боже!

Размешиваю сахар в чае, сидя на кухне своей пустой квартиры. Я ее продаю. Два месяца в проекте не прошли даром. За мое лицо теперь очень и очень хорошо платят.

Я выбыла оттуда по итогу голосования раньше запланированного времени, но гонорар был такой, словно я останусь там жить еще на полгода.

– Хватит хандрить.

– Хватит, – повторяю за Сонькой, продолжая крутить ложку по часовой стрелке.

– Кстати, один из способов узнать, как он, съездить к его бабушке…

– Я ездила. Она меня даже на порог не пустила. Отношения у нас швах.

– Ну, знаешь ли, иногда стоит переступить через себя. Если для тебя действительно важно …все, что тебе от нее нужно, это узнать способ связи и просто понять, что с ним все хорошо.

– Она сказала, что он уехал туда из-за меня. И если что-то случится, то виновата буду тоже я… Почему за все это время он ни разу, ни разу не дал о себе знать?

– Ну, вполне закономерно. Ты его выгнала, потом не приехала попрощаться… и сейчас сидишь тут и жуешь сопли.

Во всем она права. Сонька не знает, что я все-таки ездила ко времени отправления. Ездила, но струсила выйти из машины…

– Я знаю. Знаю, Соня! Просто… я так хочу с ним связаться, а его бабка встала в позу. Ничем она мне не поможет. А что, если его…

Перехожу на шепот.

– Об этом тебе сразу сообщат, думаю, – Соня смотрит на свой остывший чай и меняет тему: – Блин, я даже не верю, зал на пять тысяч человек, – улыбается, – твое первое большое шоу. Я буду орать песни громче всех.

– Лучше бы его не было, этого шоу…

* * *

Нервы. Колоссальный стресс для организма. Все спланировано, идеально организовано, но, несмотря на это, меня бросает то в жар, то в холод.

Щеки горят, кажется, даже слой тонального крема не спасает. Я все равно словно покрыта пунцовыми пятнами.

– Тата, наверх посмотри, нужно нижнее веко