Речь Елизаветы в Тилбери была событием поистине славным. Королева попрощалась с графом Лестером и вернулась в Лондон вверх по Темзе, однако на тот случай, если бы вести о рассеянии Армады не подтвердились, затворилась в Сент-Джеймсском дворце. К началу октября королеве поступило изрядное количество сводок, подтверждающих гибель множества испанских судов у северных и западных берегов Ирландии. Теперь, уверившись в том, что опасность миновала, она решила вернуться в более просторные помещения Уайтхолла и Гринвича[368].

Уже почти двадцать лет 17 ноября — день восшествия Елизаветы на престол — отмечалось как один из самых пышных праздников дворцового календаря. Кульминацией торжества был символический турнир-маскарад на ристалище Уайтхолла. В этом году празднество приобрело иной размах. Впервые по всей стране от самого Нортумберленда зазвонили колокола приходских церквей. Епископ Винчестерский Томас Купер, больше других хлопотавший об устроении торжеств в честь Елизаветы, отслужил благодарственный молебен с открытой кафедры старого собора Святого Павла. Королева вначале изъявила намерение присутствовать, но затем неожиданно передумала.

Причина тому была веская. Еще в начале сентября внезапно и тяжело заболел граф Лестер. Нам об этом известно из рапорта, направленного Филиппу II генуэзским шпионом. В середине августа был ликвидирован военный лагерь в Тилбери, и Лестер направился в поместье Кенилворт, собираясь затем ехать на воды в Бакстон в Дербишир. В оксфордширском Райкоте близ Тэйма путешествие прервалось[369]. Прежде чем выдвинуться в близлежащий Корнбери-хаус в королевском лесу Вичвуд, он отправил королеве краткое послание, которое она впоследствии хранила при себе[370].

В течение тяжелых недель и месяцев непосредственно перед вторжением Армады их взаимоотношения заметно смягчились. Разногласия насчет женитьбы графа на Летиции Ноллис, его самовольные действия в Нидерландах, возражения против мирных переговоров королевы с герцогом Пармским — все это было забыто, и они снова нередко вместе обедали. 3 августа, за две недели до расформирования лагеря в Тилбери, граф Лестер отправил оттуда Елизавете необыкновенно теплое письмо, обращаясь к ней «моя дражайшая леди». Это письмо долгое время находилось в частных руках, но недавно его приобрела одна из вашингтонских библиотек, и текст теперь доступен:

Письмо заканчивается словами: «Да сохранит Господь мою самую дорогую леди, которая радеет для мира людей Его и Церкви Его». В слове most («самую») удвоена буква o, и над этой двойной о пририсованы «бровки» (ôô). Это намек на дарованное ему королевой ласковое прозвище. Значок «глаза с бровками» встречается еще раз перед самой его подписью[371].

Другое письмо, отправленное из Райкота 29 августа, выдержано в столь же любезном тоне. Себя он называет бедным старым слугой, просит извинить дерзновенную просьбу рассказать, как идут дела у его милостивой собеседницы и находит ли она избавление от недавних болезненных тягот, «о коем избавлении, о добром ее здоровье и долгих летах молить Господа есть для него наипервейшее в целом свете дело». В тревожном ожидании вестей, связанных с приближением Армады, Елизавета вновь начала страдать от мигреней. Когда граф ранее жаловался королеве, что его самого донимает тошнота, она предложила ему лекарство, приготовленное придворными фармацевтами. «От своих же недугов, — продолжает граф, — я продолжаю принимать Ваше лекарство и нахожу его куда лучше ранее испробованных. Надеюсь совершенно выздороветь на водах, продолжаю молиться о благополучии Вашего Величества, а теперь прощаюсь и нижайше кланяюсь в ноги»[372]. Этому письму суждено было стать последним в жизни графа Лестера. Спустя шесть дней он умер на руках у Летиции в Корнбери-хаусе. Комната, где он ушел из жизни, и сегодня носит его имя. Смерть была вызвана так называемой трехдневной лихорадкой, по современным уточнениям — малярийного типа. Графу было пятьдесят пять лет.

Лестер завещал похоронить себя в Уорике, в капелле Бошан церкви Святой Марии. «Там, где покоится целый сонм моих предков», — сказал он. С этим храмом были связаны и воспоминания об одном из самых ярких эпизодов его молодости, а именно посвящении во французский орден Святого Михаила — в белых одеждах, бархатных ботинках и шелковых гетрах. Некролог составил Роджер, лорд Норт, близкий друг графа и свидетель на его тайном венчании с Летицией. По его словам, смерть графа явилась тяжким ударом и невосполнимой потерей для всей страны[373]. Елизавету постигло невероятное горе. Ко всему прочему, событие это напомнило ей, что смертна и она.

Следуя королевскому протоколу, Елизавета воздержалась от посещения похорон. В качестве ее представителя туда отправился двадцатитрехлетний Роберт Деверё, второй граф Эссекс. Это был сын Летиции от первого брака, пасынок графа Лестера. Он и возглавил траурную процессию из более чем сотни скорбящих в черных одеяниях, которая проделала путь от Кенилворта до Уорика. Летиция не смогла быть там, но выслала эпитафию, где называла графа Лестера наилучшим и дражайшим мужем[374]. Письма соболезнования, которые получали от Елизаветы настигнутые горем люди, обычно были щедры и исполнены человеческого сочувствия. Однако Летиция, недруг Елизаветы, стала исключением из этого правила. Елизавета и Летиция, столь похожие друг на друга, так и не примирились. Королева по-прежнему видела во вдове предательницу, похитившую ее любимого Роба, и довольно-таки мелочно отомстила ей, отказавшись оплатить огромные долги покойного мужа.