– Ясно. – Давыдов взглянул на Яковлева и распорядился: – В машину, беспокойный ты мой!

Яковлев кивнул Гришину, опустился на переднее пассажирское сиденье.

Давыдов сам был за рулем.

Как только отъехали от улицы Двадцатого партсъезда, Яковлев спросил:

– Что значит, товарищ полковник, ночная грубость с вашей стороны?

– Грубость? – Давыдов изобразил удивление. – А мы, оказывается, еще и обидчивые. Это не грубость, Саша, а напоминание о том, чем ты должен заниматься в Верховске. Но если я тебя обидел, то извини.

– Ладно. А с чем связан ваш сегодняшний приезд? Просто так гнать машину за двести пятьдесят километров вы не стали бы.

– А вот пришлось. А все из-за твоего поведения.

– Да что я такого сделал?

– Влез туда, куда не надо. Ты что, подружился с командиром полка?

– Разве это запрещено? Мне была поставлена установка добиться того, чтобы как можно больше людей в райцентре и за его пределами узнали, какое ведомство представляет человек, курирующий строительство объекта.

– Ну, хорошо. Тебе удалось добиться этого. Сейчас многие знают, что ты подполковник центрального аппарата КГБ. А заводить роман с товарищем Зубковой было обязательно? Или это тоже в рамках установки?

– Нет, это личное.

Полковник остановил машину, повернулся к Яковлеву:

– Не может быть у нас во время проведения операции ничего личного.

– Да какая операция? Сооружение хранилища? Оно на виду у всех. Никто, кроме первого секретаря райкома, не знает, для чего это хранилище. Завоз контейнеров с боеприпасами? Сделать это совершенно незаметно нельзя даже ночью. В Верховске люди будут судачить, что за груз завозят на бывшую овощную базу. Кстати, командир отдельной военно-строительной роты доложил мне, что объект может быть завершен уже одиннадцатого мая, а не девятнадцатого, как это было запланировано.

– Он-то хоть не догадывается, что строит?

– Ему это без разницы.

– Уверен?

– По крайней мере, майор говорит так. Но что он может знать? То, что по приказу начальства рота сооружает бункер? Так он может быть использован и для других целей, например, хранения отходов вредных производств. Конкретно, повторяю, об истинном предназначении объекта, кроме меня и первого секретаря, в Верховске не знает никто.

Полковник достал сигарету, спички, хотел прикурить, но из переулка выехал «ГАЗ-69А» командира отдельного мотострелкового полка.

Давыдов увидел машину и проговорил:

– А вот и товарищ твой, легок на помине.

– Не знаете, что с ним будет?

– Откуда? Мы в дела Министерства обороны не лезем. Без веских на то оснований.

«ГАЗ-69» остановился напротив «Волги», из него вышел Сугринов.

– Иди, поговори, – сказал Давыдов Яковлеву.

– А вы?

– Мне-то зачем лишний раз рисоваться? Представишь меня куратором.

– Серьезно?

– Вполне.

– Ладно.

Яковлев вышел навстречу подполковнику.

Старшие офицеры пожали друг другу руки. Здесь, на Двадцатого партсъезда, было пустынно. Народ праздновал Первомай на улицах Ленина, Свердлова, на самой площади.

– Как дела, Юрий Александрович?

– Недавно закончили согласование рапорта с начальником политотдела.

– Тебя что-то раздражает.

– Да. Наряд погиб по вине офицеров полка, батальона, роты, взвода, а в политуправлении решили все представить в ином виде.

– В каком смысле?

– В том смысле, что часовые и разводящий с караульными якобы не были зарезаны втихую, а приняли бой с бандой, атаковавшей смену одновременно, на посту и на поляне. Причем бились парни до конца. Сейчас там гильзы разбрасывают, фотографировать их комиссия будет. Акты выдачи боеприпасов меняют, чтобы все сходилось. Я до шестнадцати часов должен составить представление с ходатайством о награждении сержанта орденом Красной Звезды, часовых и караульных – медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги». Посмертно. Приложить к рапорту.

Яковлев пожал плечами и сказал:

– Может, политруки правы? Погибших ребят дома, как настоящих героев, хоронить будут. Они не просто погибли при исполнении служебных обязанностей.

– Это да, согласен. Но не о памяти солдат пекутся политруки. О себе, родных, заботятся. Одно дело, когда и часовых, и смену бандиты сняли без единого выстрела, как малышей несмышленых. И совсем другое – бой с численно превосходящим противником. Таким вот образом демонстрируется, что политработа находится в полку на должном уровне. И никаких взысканий, возможны даже поощрения тем офицерам, которые не научили солдат обороняться. Ну и, естественно, никакой угрозы дальнейшей карьере начальника политотдела и особиста.

– Но тогда и тебя не снимут.

– А ты думаешь, мне от этого легче? Я в морг ездил, смотрел на ребят. И стыдно мне, понимаешь, стало за ложь эту.

– Успокойся. Куда сейчас направляешься?

– К военкому. Попросил его выпить взять.

– А он не на демонстрации? Должен быть на трибуне.

– Уже вернулся.

– Значит, будешь пить?

– Да.

– А как же приезд комиссии во главе с генералом в шестнадцать часов?

– Да пусть идет она к черту.

– А вот это неправильно, Юрий Александрович. Не знаю, что я сделал бы на твоем месте, но нажираться не просто глупо, а даже преступно.

– С чего бы? Подам потом рапорт об увольнении и уйду на гражданку. Не пропаду.

– Эх, Юра, не дело ты задумал. Уволят тебя, нормального, справедливого, честного офицера, на твое место пришлют какого-нибудь типа, похожего на твоего начальника политотдела. Или еще хуже, родственника высокого чина из министерства или генерального штаба. И развалит он дисциплину в полку, потому как временщик. Ты о людях, которые тебе доверяют, уважают тебя, подумай.

Сугринов нервно закурил, задумчиво глядя, как из переулка выходит веселящаяся толпа. Люди еще флаги, лозунги и портреты членов Политбюро убрать не успели.

Он бросил сигарету и сказал:

– Ты прав. Спасибо. Заезжай, как комиссия свалит.

– Вот это по-нашему. Держись и помни, что ты нужен армии, как, впрочем, и она тебе. Ты командир полка, скоро станешь заместителем командира дивизии, уедешь в Академию Генштаба, откуда вернешься в войска генералом. У тебя вся жизнь впереди. И зачем ее рушить из-за каких-то козлов?

– Вот уж хрен им! – разозлился Сугринов. – Не будет по-ихнему.

Яковлев вновь улыбнулся и сказал: